И только когда она сваливается в темную придорожную канаву, там переводит дух и начинает рыдать.
12
Москва огромна — Мишели даже не с чем ее сравнить, разве что с тем, как она вспоминает море. Сразу за МКАДом начинаются жилые массивы — высотки, высотки, высотки — для миллионов людей построенные дома, которые не заканчиваются уже до самого горизонта, только уменьшаются, из бетонных сталагмитов превращаясь постепенно в тонущий в дымке серый мох. Вот тут средоточие жизни, тут пуп Земли, тут цель ее исканий и блужданий — рукой до нее подать!
Но попасть туда невозможно.
Вся Москва взята в кольцо.
С пятнадцатого этажа брошенной новостройки это все четко видно, как с высоты вороньего полета: вот МКАД, весь он днем и ночью освещен, и весь он ощетинился казачьими штыками и пулеметами. Ездят взад и вперед верховые, дымят грузовики, узлы-переплетения с другими магистралями все обороняются особо. Кажется, за последние два дня охранение лишь усилилось — зря Мишель ждала, что казаки уйдут.
И стрелять по людям они продолжают: как только подходят к ним на расстояние прицельного выстрела, сразу палят. Никак не приблизиться, никак не объясниться.
Мишель бросает взгляд на почти спрятанные уже снегом закорючки — своих попутчиков, среди которых и бедная ее Вера, — и спускается вниз. Оставили их казаки лежать в назидание другим любопытным.
Дворами, гаражами Мишель возвращается к себе — туда, где бросила «ГАЗ» с Лисицыным.
Оказавшись у самых московских ворот, она не остановится.
С боем прорваться туда невозможно, прокрасться нельзя и докричаться до патрулей у нее, глухой, не получится. Только одно может выйти: дотерпеть, пока Юра снова придет в себя. Пока из нелюдя снова станет казачьим подъесаулом — и за руку проведет ее через заслоны.
Дождавшись, пока в фургоне стихнет, она приоткрывает дверь, заглядывает внутрь. Убеждается, что Лисицын в спячке, и проворачивает свой рискованный план: сажает его на тяжелую собачью цепь, которую нашла у одной из пустующих мытищинских дач: вокруг державного многополосного шоссе ветвятся пригородные колеи с деревенскими домами, там всякое есть.
Казачью форму, которую он с себя опять сорвал, она потихоньку собирает, накидывает ему ворох чужого тряпья, чтобы не мерз. Иногда заводит машину, чтобы погрелся. Человек он или не человек, в ночном холоде долго не протянешь.
Терпеливо сторожит, пока он выйдет из долгой своей спячки, чтобы поговорить с ним, — но он, очнувшись, так и остается в затмении. Бросается на нее, дергает толстенную цепь, чуть себя не душит — хорошо, она ему ошейник нашла от какой-то огромной сторожевой собаки, и мягкий, кожаный — строгачом он бы себе точно горло распорол.