Он, не обращая на нее внимания, пересаживается к миске поближе — насколько цепь пускает. Тянется к ней носом, вдыхает, потом наконец подгребает плошку к себе. Берет ее двумя руками, смотрится в медовое дно, как в зеркало. Потом неуверенно макает в него палец — и водит им по кругу, играет. Моргает, всхлипывает. Наконец сует сладкий палец в рот и сосет его, как младенец грудь. Снова сует палец в мед и снова принимается сосать.
Отрывается от меда и начинает что-то искать. Встречается глазами с Мишелью и успокаивается. Взгляд у него другой какой-то становится — ясней, светлее. Потом снова смотрит поверх нее — вдаль. И вдруг как электрический разряд по нему пропускают — перетряхивает его всего.
Он трудно поднимается на ноги — затекшие, непослушные. Хмурится. Берется руками за шею. Нащупывает ошейник. Вдруг, засмущавшись, прикрывает пах.
Кончилось? Кончилось затмение!
Этот же разряд пробивает и Мишель.
Она вскакивает, подбегает к Юре, забыв об осторожности, и обнимает его.
Начинает рыдать — что за подлость, она же не собиралась!
— Юрочка, милый, Юра… Юра…
Поскорее расстегивает этот идиотский ошейник на нем, накидывает на него драный ватник. Прижимается к нему всем телом — не обращая внимания ни на грязь, ни на запах. Радуясь не тому даже, что ей сегодня не обязательно больше идти под пули, а просто — что она теперь не одна. И за Юру, что оттаял.
Ясность возвращается к нему не сразу: долго не был человеком. Мишель выводит его из фургона, принимается оттирать с него грязь и присохшее дерьмо пушистым снегом.
— Чистим, чистим трубочиста… Чисто-чисто, чисто-чисто…
Лисицын наблюдает за ней удивленно и заинтересованно, потом снова отвлекается на какие-то недоступные ей звуки. Что-то говорит ей, показывая пальцем в небо.
Потом она растирает его водкой — было припрятано для храбрости — и ему глотнуть дает. Все, чистый, кажется.
— Пойдем, оденемся?
Форма давно его ждет: отстиранная, отчищенная. Кокарду Мишель от нечего делать отполировала до блеска. Ногти только нечем подрезать и бороду…
Он позволяет ей себя обмундировать. Шинель на нем болтается как на вешалке, папаха к лохматой голове толком не прилаживается… И сам он оглядывает себя удивленно: это все мне зачем?
Доев, что было на дне медовой банки, они сидят в теплой кабине грузовика, жгут, что было на дне топливного бака. И Юра оттаивает все лучше.
— Такой бой был… Тяжелый… Я еле вытащила тебя, еле выходила… Ты две недели, наверное, без сознания… — уже привычно врет ему она. — Я думала, все. А ты — вон, оклемался! Крепкий ты!
Он что-то спрашивает, спрашивает уже по-русски, но письменную грамоту еще не вспомнил, поэтому Мишель его вопросы оставляет без ответа. Юра ищет по карманам свои семки, ищет сигареты. Вспоминает про пистолет. Выходит подышать. Слушает воздух. Потом с сомнением пишет по испарине на стекле — наконец сообразив, кто такая Мишель: