Лисицын думает — вот он, правильный момент!
— Катя, я…
Предложение руки и сердца, которое она шутя сделала ему полгода назад на вокзале, осталось подвешенным в воздухе — Лисицын как будто бы принял его, но в прошлый свой приезд ни один из них об этой как будто бы помолвке не вспоминал. Надо теперь ему переделать это предложение заново, по-настоящему — и всерьез. Но слишком боязно, что откажет. И вот он всю ночь думал, как выстроить разговор. Сначала сообщить ей о том, что его, сотника Лисицына, сына станичного пасечника, вызывает к себе сам Государь — и срочно, сегодня же. И потом уж только, когда Катя ахнет, воспользовавшись ее замешательством, достать кольцо. Потом понял: удивительным и счастливым образом это приходится на День Михаила Архистратига и на царский выезд. Сцена подходила для действия как нельзя лучше; больше откладывать было нельзя!
— Государь император меня сегодня вызывают, — сообщает Лисицын Кате. — Личная аудиенция.
Катя бросает на него настороженный взгляд. А может, восхищенный.
— Ого!
Наверное, восхищенный.
— И о чем разговор пойдет?
— Не могу тебе сказать. Гостайна.
Она привстает на цыпочки, треплет его по гладко выбритой щеке.
— Ты такой милый.
И больше попыток выведать у Лисицына государственную тайну Катя не делает; а он гадает, почему это еще.
— Это по поводу экспедиции, — говорит Юра.
— В которую лучше бы ты не ездил.
— Ну брось.
— Я своих не бросаю.
— Ты не рада за меня, что ли?
Катя пожимает плечами.
— Рада, конечно! Но… Ты не думал, что с твоим другом там?
— Думал. Та Сашка нигде не пропадет. Все с ним нормально будет.
— Почему мне тогда страшно?
Юра хмурится и отмахивается:
— Это ж просто экспедиция. Просто задание.
— Было бы это просто задание, — возражает Катя, — вряд ли бы тебя лично Государь у себя принимали. Всех сотников принимать — принималка отвалится.
На них оборачиваются и шикают. Лисицын медлит, крутя в кармане купленное второпях обручальное кольцо и никак не решаясь достать его оттуда.
Белый императорский ландолет с горящими огнями медленно катит мимо тысяч протянутых за благодатью рук, а царь взмахами затянутой в черную кожу кисти одаривает их этой благодатью — и лица людей озаряются, и снег начинает таять на их головах. Цесаревич Михаил Аркадьевич сидит у отца на руках крепко, надежно, не вертится — и смотрит на подданных серьезно, в свои-то пять лет.
— Такой странный мальчик, — говорит Катя Лисицыну.
— Как будто святой, — отвечает Юра.
— Как будто крепко поротый.
Ближайший к ним городовой, перехватив, кажется, их разговор, вслушивается теперь с подозрением и осуждением. Да Юра и сам чувствует себя за Государя обиженным.