Я не хотел, чтобы ты умирал, Саш. Бывало, думал — это я сейчас на твоем месте должен оказаться, я! Потому что тяжелей служил и больше заслуживал. Я должен был вместо тебя первым в подъесаулы быть произведен! И Государь первым приметить должен был — меня! И в экспедицию эту за Волгу — меня отправить! И вот как вот… Вот как вот это?
Я не просил тебя умирать. Ты сам за меня умереть решил.
Он крестит Кригова и целует его в разбитый лоб, не брезгуя.
Задорожный и Жилин смотрят на него оба странно — стоят над ним, сволочи, нет чтобы отвернуться.
— Та что вы пялитесь-то?! Так! Наших, значит, грузим к нам туда, как я и сказал. Вернем хлопцев до дому.
— Тут это, Юрий Евгеньевич… — откашливается Задорожный. — Тут среди убитых… Такие людишки странные… В химзащите.
— А?! — Лисицын не слышит их, думает о своем.
— В химзе, ну. В респираторах. И на локомотивах кресты эти… Вроде бы врачебные все-таки.
— И что?!
— А если это… Ну… Больные они если? Все?
Лисицын обалдело глядит на уснувшего Кригова. Утирает губы.
— Чем больные?
Жилин и Задорожный переглядываются.
— Да хоть сифилисом, — шутит Задорожный.
Лисицын поднимается с колен. Отряхивает полы шинели. Смотрит на мертвых бойцов, выстроившихся рядом с мертвым командиром. На снулых гражданских.
— Вы идиоты, что ли? Где у них там… Язвы, я не знаю… Что-нибудь! Все нормальные… Вы чумных видели? Холера? Что? Все были… здоровыми. Если переломов не считать и пулевых…
— А чего тогда на поезде кресты?
— Не медицинские это кресты! Там же ж вон — молитвы по кругу! Вы-то хоть читать умеете, лапти?! Это Михаила Архангела крест! Тоже красный.
— Так точно, — говорит Жилин.
— И кто это тогда? — опустив глаза, как бы у Кригова спрашивает Задорожный. — Что за поезд?
— Кто… Кто! Там была же эта история, с иконой! Чудотворной. Которую на мост выносили. Икона Михаила Архангела. После чего наступление мятежников… Захлебнулось. Не было у вас в учебке ее, что ли? Ну?!
— Ну что-то такое… — бурчит Задорожный. — Сам Михаил Первый Геннадьевич. Или он с вертолетом облетал?
— Ну вот… Это, может, культ местный какой-то…
— А с нашими-то что?
Лисицын сжимает и разжимает кулаки.
— Да откуда мне знать! Откуда мне-то знать?!
7
В подъезде тоже кровь, тоже тела.
Люди с разбитыми головами, с вывихнутыми ногами, с оторванными ушами. Лисицын поднимается по лестнице, в руке «стечкин». Квартиры брошены впопыхах, двери нараспашку. Какой это бунт? Тут все против всех, человек против человека, без разбора, зверь против зверя.
Дети мертвые уткнулись в ступеньки. Он останавливается против двери открытой — кажется, школа. Как они могли детей не пощадить? Дети-то в чем виноваты?