Голова кружилась, и от ярких запахов подступала к горлу тошнота. Я и сама не поняла, спала ли, но когда открыла глаза, сияющими куполами соборов нам кокетливо подмигивала Москва. Взгляд мой застыл на огромном золоченом кресте, и я с трудом сдержала крик, когда щеки моей коснулось чужое дыхание.
– Как вы думаете, Мария, как сильно нужно кричать, чтобы Он услышал? – тихо спросил царевич.
Я облизнула сухие губы.
– Не знаю.
– Не знаете? – хмыкнул Дмитрий. – Знаете, Мария. Вы – знаете. Людей Он слышать не хочет, а значит…
– А значит? – как завороженная повторила я.
– Кричать должен ангел, – доверительно сообщил он мне.
Кричать должен ангел. Желание? Признание? Порождаемый морфием бред?
Какая разница? Я закрыла веки, позволяя болезни унести страхи.
Яркий свет сквозь высокие окна. Святой лик. Кровавые слезы. Запах мирры. Церковные напевы. Я задыхаюсь, острая боль пронзает руку. В храме не может быть так страшно…
Сложенный вчетверо лист бумаги и обломок карандаша.
– Рисуй, дитя!
Руки, будто чужие, чертят линии. Абстрактные круги и квадраты, такие же странные, как на модных нынче картинах. Они собираются в родные черты.
– Это ангел, – тихо говорю я. – Видите, как широко он раскинул крылья?
– Да, это ангел, – мужская рука гладит рисунок и забирает перепачканный в крови карандаш. – Ольга Михайловна.
Злой смех, соленые слезы на щеках. Старшая – ангел, а что же младшая?
– У дьявола веселые шутки, как вы думаете, смеется ли над ними господь?
– Шутки? – на лицо батюшки падает тень.
– Ангелов хоронят за оградой кладбища, а демоны доживают за них. Разве это не смешно?
Нет, в богохульстве смешного нет. Так, может быть, Он услышит меня хоть сейчас? Пусть остановит, пусть накажет меня!
– Демоны… – шепотом повторяет батюшка.
Нет, Он не слышит, и наказания нет…
Я рву рисунок, обрывки бумаги летят на каменный пол.
– Не доживают, – тихо решаю я. – Они заживо горят в своем личном аду.
В бреду не легче. И от страхов не спрячешься в темноте. Я повернулась к Дмитрию и с улыбкой сказала:
– Не лишено логики, надо признать.
Дмитрий рассмеялся, протянул мне ладонь. Я вложила в неё свою и лишь дернула краешком рта, когда он поднес к губам мою руку и, исхитрившись её перевернуть, коснулся белого шрама.
– Приехали! – объявил Толстой.
Лошади остановились. Тусклая электрическая лампа освещала почти пустую привокзальную площадь и нашу коляску. К экипажу подошел одетый в темное мужчина – неприметная одежда, неприметное лицо и цепкий взгляд полицейского. Одоевский, извинившись, вышел принять донесение. Судя по тому, как резко вдруг напряглись скулы на лице князя, полученные сведения не были приятными. Впрочем, вряд ли наши донесения бывают иными.