У меня едва волосы не встали дыбом. С возможной потерей пальцев я уже почти смирилась. Но, языка… Груди… Я невольно поежилась, не в силах даже представить последнее. Это не укрылось от аль-Зараха.
— Ты боишься.
Я снова молчала
— Это хорошо. Значит, еще не все потеряно. Пока в человеке есть страх — им все еще можно управлять. Если ты не хочешь поддаваться иным рычагам.
Он положил руку мне на талию, провел до груди, накрыл ладонью и сжал через ткань:
— Было бы жаль лишить тебя этой роскоши. Они утверждают, что у тебя был лишь один мужчина. Это так?
— Так.
— Я запрещаю тебе вспоминать о нем.
Я не сдержалась:
— Вы все еще уверены, что можете повелевать моими мыслями?
Он ухватил меня за подбородок и заставил смотреть в глаза:
— Мои желания станут твоими мыслями.
Я невольно замечала, как шевелятся его четко очерченные губы с едва заметной темной каймой. Мне кажется, его мать была белой, такой же, как я. Несчастной пленницей, навеки заточенной в этой проклятой пустыне. Масабих рядом с ним — едва ли не чернокожая, будто недомытая.
— Твоя прежняя жизнь забудется, Амани. Ты приняла истинную веру — теперь между нами нет преград.
— Разве любовь не значит ничего?
Сейчас я чувствовала себя героиней дешевого любовного романа. Обычно их читают школьницы. Мы с Даркой тоже читали. Они будили раскрывающуюся чувственность, а в животе все завязывалось узлом. Пошлые фразы, театральные жесты. Невольно тоже хотелось противостоять всему на свете, защищая свою любовь. Если бы папа знал, что я читаю — я бы сгорела со стыда.
Аль-Зарах сверкнул белыми зубами:
— Любовь женщины — миф. Вы тянетесь лишь к тому, в ком чувствуете хозяина. Силу. Любовь женщины — это преклонение и служение. Так гласит мудрость Альвайи. Теперь я твой хозяин. И ты уже покорилась мне, просто еще не понимаешь. — Он чертил рукояткой хлыста по моей шее, запуская по телу колкие волны, спустился на грудь, ныряя в ложбинку: — Я помогу тебе понять.
Я вспомнила наш разговор в самолете. Тогда он сказал, что ломать волю — отдельное удовольствие. Вот почему я все еще сохранила пальцы… и все остальное. Вот почему он позволяет мне огрызаться. Вот почему провоцирует. Играет, как кошка с мышью. Позволяет недозволенное другим. До тех пор, пока не наскучило.
— А если я не подчинюсь?
— Наивно ждешь советника Фирела? Ему запрещено пересекать границы Тахила. И Альянс никогда не станет оспаривать этот запрет. Ты умрешь, — он почти шептал, погружал в оцепенение. — Медленно и мучительно. Твое тело отвезут в пустыню и бросят на съедение грифам и жукам-могильщикам. И твои обглоданные, иссушенные солнцем кости будут вечно метаться в песках, превращаясь в пыль. А твоя душа никогда не получит покоя. — Он наклонился к самому уху, серьги мелко звякнули подвесками. — Но ты подчинишься. Ты уже проиграла, Амани. В тебе говорит лишь одно глупое упорство. Протест.