– Ну вот теперь хоть ребенок будет общий!
Я не ходил смотреть на море, я там всегда оказывался случайно, и задерживался, чтобы побыть с ним наедине. Часто вспоминал, как еще в Казахстане мы с Аней ездили на Капчагай. Какое никакое, а для нас это было море. Долго ехали в душном, дребезжащем автобусе. Аня спала у меня на плече. Я смотрел в окно, прижимая к себе лежащий на коленях арбуз. Аня почти не купалась, она не за тем ехала. Она смотрела на море. Сидела на раскаленном песке, в панамочке, а я – дурак, думал, что смотрит на меня. Я делал вид, что тону. Махал ей руками, кричал: «Помогите!» Хотел, чтобы она засмеялась. Но она смотрела на море и не видела в нем меня. Зато купающиеся неподалеку детишки, посмеивались над взрослым глупым дяденькой.
Прости, я не показал тебе настоящего моря. Ведь где бы мы ни были, мы до сих пор едем с тобой в том автобусе, подпрыгивая на каждой кочке.
Я море оставлял невидимой Ане, а сам смотрел на горы, что возвышались за ним. Погрызенные горы. Человек будто хотел вкусить их величия, отгрыз кусочек, ровненько, ступеньками, не сам, машинами. Измельчил, и решил построить себе неподалеку такие же, только строго прямоугольные, без мягкой поросли, с окошками… Не люблю этот город. За что ему такие горы? – думал я.
В Алма-Ате горы были другие. Горы не могут быть хуже или лучше, они не подаются упрощенным категориям. Они просто были другими. Будто укрытые бархатным одеялом, коснись, и почувствуешь их мягкость, нежность. Протяни руку и пройдись ладонью по плавным линиям, изящным изгибам. Ребенком я воображал их спинами спящих исполинских чудовищ. «Они когда-нибудь проснутся!» – с восторгом думал я. И уже будучи взрослым, все равно хотелось провести по ним рукой. И я делал это, прищурив один глаз. Я гладил округлую гору, будто ласкаю детскую головку с нежной порослью светлых волос… А ребенок попутчицы был совсем лысый. Он еще даже не начал быть интересным. Он меня еще не узнавал.
Аня прислала мне письмо. Писала, что у нее все хорошо, что в квартиру наведывается, держит ее в чистоте. Писала подробно про огород и деревенских соседей – кто умер, кто родился, кто женился (а я уже и людей этих не помнил). И в конце длинного письма: «Рома закончил школу. Будет поступать в Липецке. Бегаю с документами».
Попутчица отдала как-то ребенка на вечер маме, чтобы мы побыли вдвоем. Она приготовила вкусный ужин, побрила ноги, надела красивое платье. Я пытался говорить с ней как раньше, а она все торопилась. Торопилась есть, говорить, любить. Торопилась к своему ребенку. Я говорил о здоровом индивидуализме. Говорил не просто так, я об этом много думал последнее время. Говорил, что люди сбиваются в стаи, разбиваются на пары от слабости. Человек боится быть один, но еще больше боится остаться один. Особенно женщина. Я спросил ее об этом. Но она слушала не внимательно. Она была занята ужином, потом молнией на моих штанах. Она торопилась.