Я сказал попутчице, что нужно съездить Липецк, проведать свою квартиру. Она заплакала недослушав. Мы вместе собрали вещи, и я отвез ее к маме. Она и сама, бедная, притомилась, тяжелый я стал, угрюмый. Ей еще веселиться, мечтать, улыбаться, а мне бы в свою берлогу. Я ранил ее напоследок – не попрощался с малышом.
Ехал и врал себе, что еду к Ане, к своей вечной жене. Что пусть Рома вырос, но он как я, он мне брат, товарищ. Узнаю, где учится, может согласится перевестись в Мед, ведь не зря же он так любил мой медицинский атлас. Не поздно. Еще не поздно стать частью семьи или создать ее, хотя бы попытаться… Иначе зачем же я оставил попутчицу?
Квартира встретила меня желанной тишиной и прохладой. Я поставил у порога чемодан и прошел в комнату. Сел на свой диван. Где ж силы-то взять? Даже с дивана встать их нет, даже не нашлось их, чтобы с соседом на лестничной площадке поздороваться. Когда так устал, тяжелей всего даются слова. Тяжелей самых тяжелых мыслей. Аня-то понятно, примет меня безо всяких слов, объяснений, извинений. Тихо обрадуется мне. Может и Рома примет, может и он обрадуется. Ну а мне, где взять силы, чтобы им обрадоваться?
Устал я. Еще там, у моря, все в тягость стало. Всего много, все шумно, все суетно. Мне одного себя-то много, а тут попутчица, а тут ребенок. Ребенок это вообще уже было через край.
Даже здесь казалось всего много. В поисках пустоты я выкинул из дома все лишние вещи: избавился от телевизора, огромного архива, старых фотографий и прочих безделушек. Обрился наголо. Отказался от приготовления пищи. Ибо запахи страшнее вещей, от них так просто не избавиться. Оставил только кофе и вино. Может и их не следовало. Но я слаб. Я вырвал добрую часть листов из этой желтой тетради, лишь бы в ней стало больше пустоты.
А вот с книгами оказалось сложнее. Были и те, что я не читал, а хранил; из тех, что дарили практически не одну не открыл; были чужие, что брал почитать и не вернул; были те, что читал да не понравились; были и любимые, и дорогие… Если уж и к ним подойти с позиции одержимости пустой, то перебрав, стоило оставить с дюжину. Но рука не поднялась. Я пробовал, правда.
Пришла Аня, открыла дверь своим ключом. С порога поняла, что я дома. Тихо, медленно, как кошка, прошла в комнату. Молча приняла изменения в моем жилище, во мне.
Да и ты изменилась, Аня. Я мог, пользуясь знаниями, накопленными за долгую медицинскую практику, объяснить каждую твою морщинку. Но нечем было объяснить, как они, вовсе ненужные твоему лицу, мне оказались дороги. А глаза твои не изменились – нежные, мягкие. Ты никогда по-другому не смотрела на меня. Стоишь, улыбаешься мне, сдерживаешь слезы. Я вернулся, пусть и не к тебе, но вернулся.