Я опоздала к обеду, и, естественно, на моих глазах остались следы слез, когда я вошла в столовую при полном свете, где тетя Мэри могла смотреть на меня в свое удовольствие, а я не могла убежать. Она сказала: «Милая, ты плакала. Я виновата в том, что ребенок твоей матери проливал слезы в моем доме».
— Никто ни в чем не виноват! — воскликнула я, а потом, чтобы не разрыдаться еще сильнее, расхохоталась и сказала: — Я боюсь этого ужасного бриллианта на руке старой леди Карнби. Он кусается — я уверена, что он кусается! Тетя Мэри, посмотри сюда.
— Глупая девочка, — сказала тетя Мэри, но при свете лампы посмотрела на мою щеку и слегка погладила ее своей мягкой рукой. — Успокойся, глупенький ребенок. Укуса нет, но щека покраснела, моя милая, и глаза мокрые. Ты должна просто прочитать мне мою газету после обеда, когда придет почта, и мы больше не будем думать и фантазировать сегодня вечером.
— Да, тетя Мэри, — сказала я. Но я знала, что произойдет вечером, потому что, когда она открывает свою «Таймс», полную новостей со всего мира, речей и всего того, что ее интересует, она забывает обо всем остальном, — хотя я не могу сказать почему. А так как я вела себя очень тихо и не издавала ни звука, то вечером она забыла, что сказала, и занавеска скрыла меня чуть больше обычного, и я сидела в своей нише, как будто была за сотню миль отсюда. Сердце мое трепетало, словно хотело выскочить из груди, потому что он был там. Но не так, как утром, — наверное, света было недостаточно, чтобы продолжать работу без лампы или свечей, — потому что он отвернулся от стола и сидел лицом к окну, откинувшись на спинку стула и повернув ко мне голову. Только не для меня — он не знал обо мне ничего. Мне показалось, что он ни на что не смотрит, но лицо его было обращено в мою сторону. У меня сердце ушло в пятки: это было так неожиданно, так странно! хотя почему это показалось мне странным, я не знаю, поскольку между ним и мной не было никакой связи, которая могла бы меня тронуть; и что может быть естественнее, чем то, что человек, уставший от своей работы и чувствующий, может быть, нужду в большем количестве света, — хотя еще недостаточно темно, чтобы зажечь лампу, — поворачивается в своем кресле, немного отдыхает и думает, — может быть, вообще ни о чем? Папа всегда говорит, что он вообще ни о чем не думает. Он говорит, что мысли проносятся в его голове, как сквозняк сквозь открытые двери, и он не несет за это никакой ответственности. Какие мысли проносились в голове этого человека? или он все еще думал о том, что писал, чтобы продолжить писать дальше? Больше всего меня беспокоило то, что я не могла разглядеть его лица. Это очень трудно сделать, когда вы видите человека только через два окна, — ваше собственное и его. Мне очень хотелось узнать его потом, если мне случится встретиться с ним на улице. Если бы он только встал и прошелся по комнате, я бы разглядела его фигуру, и узнала бы его снова; или если бы он только подошел к окну (как всегда делал папа), тогда я увидела бы его лицо достаточно ясно, чтобы узнать его. Но, конечно, он не видел никакой необходимости делать что-либо, чтобы я могла узнать его, потому что он не знал, что я существую; и, вероятно, если бы он знал, что я наблюдаю за ним, он был рассердился и ушел.