Но он все так же неподвижно сидел лицом к окну, как прежде сидел за письменным столом. Иногда он слегка шевелил рукой или ногой, и я задерживала дыхание, надеясь, что он вот-вот встанет со стула, но он этого не делал. И, несмотря на все мои усилия, я никак не могла разглядеть его лица. Я прищурилась, как это делала старая мисс Джини, которая была близорука, и приложила руки к обеим сторонам лица, чтобы сфокусировать на нем свет, но все было напрасно. То ли лицо изменилось, пока я сидела и смотрела, то ли свет был недостаточно яркий, то ли… я не знаю, что это было. Его волосы показались мне светлыми, — конечно, вокруг головы не было темной линии, как это было бы, если бы она была очень темной, — я увидела по тому, что там, где фоном ей служила старая золоченая рама на стене позади, — она должна быть светлой; я была почти уверена, что у него не было бороды. Я даже была уверена, что у него не было бороды, потому что очертания его лица были достаточно отчетливы, а дневной свет все еще был совершенно ясен на улице, так что я совершенно точно узнала мальчика булочника, стоявшего на тротуаре напротив, и которого я узнала бы снова, где и когда бы я его ни встретила: как будто это было ужасно важно — суметь узнать мальчика булочника! Однако было в этом мальчике и кое-что любопытное. Он бросал камни во что-то или в кого-то. В Сент-Рулсе у мальчишек есть развлечение — бросать камни друг в друга, и, я думаю, там происходила битва. Я полагаю также, что у него в руке остался один камень, сохранившийся после битвы, и его блуждающий взгляд изучал все, находившееся на улице, чтобы определить, куда он мог бросить его с наибольшим эффектом. Но, по-видимому, не нашел ничего достойного этого на улице, потому что внезапно повернулся, и нацелил его прямо в окно. Я заметила, не акцентируя на этом внимания, что камень ударился с глухим звуком, — стекло при этом не разбилось, — и упал прямо на тротуар. Но я не отметила этого даже мысленно, — так пристально следила я за фигурой внутри, которая не двигалась и ни на что не обращала ни малейшего внимания, оставаясь такой же смутно ясной, такой же совершенно видимой, но при этом такой же неразличимой, как и прежде. А потом свет начал понемногу угасать, не уменьшая перспективы внутри комнаты, но делая ее еще менее отчетливой, чем раньше.
Я вскочила, почувствовав на своем плече руку тети Мэри.
— Милая, — сказала она, — я дважды просила тебя позвонить в колокольчик, но ты меня не слышала.
— О, тетя Мэри! — воскликнул я в великом раскаянии, но невольно снова повернулась к окну.