– Ты глаза его видел? Видел же?
– Ну глаза и глаза… что с того…
– Сам же знаешь, что это значит. Бесовские они… разные… ох, и погубит он всех. Вот увидишь.
– Да мы и так не живем.
– Чего? Разве тебе плохо в тепле и безопасности живется? Неблагодарная ты рожа!
– Не жизнь это, отец. Не жизнь.
На том мы и заткнулись оба. Я до смерти устал, а отец… не знаю. Наверное, тоже устал. Да и успокоился, видя, что я вернулся. Но он знал, что я рано или поздно уйду. Каждый раз, когда за дверью слышались шаги, он весь напрягался, бледнея – боялся, что панк придет и заберет меня. Я же напротив, весь оживлялся и с надеждой ждал, что дверь откроется и Данила войдет, укутанный в этот свой шарф смешной.
Но никто не приходил. Мы просто протухали внутри коморки, вдвоем. Это сводило меня с ума так сильно, что ком в горле вставал, не давая вздохнуть нормально. А в груди что-то как будто замкнуло, вместо легких два булыжника висели да к земле тянули. Невыносимо было больше ни ждать, ни жить вот так вот. Поэтому, я решил сам выйти на Поверхность. Я понимал опасность этого предприятия, ведь дом панка был далеко отсюда. Накатывал страх, но находиться дома я больше не мог. Уж лучше страх, чем эта… тьма. Я посмотрел на часы – они показывали 2:45. Я даже не понял, ночи или дня, мне все равно было. Хотя тут всегда день. Я просто встал, накинул на шею шарф, засунул обрез за спину, прикрывая жилеткой. В кармане проверил ножичек и выдохнул, набравшись решимости.
– Куда? Наверх? Так не пришел никто. Бросил он тебя. Потерял, видать интерес. И слава Богу. И хорошо. Отстал от нас, бес этот. Сиди уже, нечего тебе еще дурью маяться.
– Где сидеть? Тут, с тобой что ли задыхаться? Сколько мне еще нужно прожить так, чтобы в конце концов выстрелить себе из обреза в голову?
– Во как. Раньше у тебя таких мыслей не было. Рад был, что в тепле и уюте живешь, а не со зверьем снаружи, Совсем не ценишь ты…
Я рассмеялся:
– Ценю что? Жизнь? Это ли жизнь, а? Мы существуем, отец. Не живем. Скажи вот мне, что ты чувствуешь?
Папа растерялся. Его взгляд, устремленный в пол, забегал, пока он пытался что-то придумать.
– Вот видишь. Ничего ты не чувствуешь. Совсем ничего. И дико боишься одиночества. Вот уйду я – и все. Ты этого боишься, а не того, что умру я там. Так и я. Я тоже боюсь остаться тут совсем один, когда ты умрешь. Зачем тогда жить, одному в этой коробке? Где даже улыбнуться некому… нет, отец, не жизнь это. И жизнью никогда не было.
– А там – есть жизнь? Там, с ним? Почему так рвешься туда, разве ты не видел, какие сволочи там живут?