— У меня сын. Я точно не утоплюсь. И тут даже ванны нет.
— Не знаю, не знаю. Ты, помнится, знатная врушка. Мне нужно проверить, — снова дверь шатается под его рукой, и я вздыхаю:
— Давай я буду с тобой разговаривать. Через дверь, чтобы ты знал, что со мной все в порядке.
— А через шторку нельзя?
— Нельзя.
— Тогда дверь подойдет. Нам не привыкать через нее болтать. Помнишь?
— Лучше бы забыла.
Вспоминать, как он меня трахал, а я отдавалась, как течная самка не очень хочется. Тем более, думала, что он мне родной брат. Кошмар.
— А я вот не смог забыть. Ничего.
— Значит не пытался, — немного расслабляюсь и начинаю раздеваться, встаю в душевую и протяжно вздыхаю, когда прохладные струи опаляют саднящую кожу. Надо было все-таки попросить пару антисептиков. Но было не до того. Главное, с Демьяном все в порядке.
— Ты что там? Тебе не больно, помощь не нужна?
Господи, ну когда он угомонится.
— Похоже, помощь нужна тебе. Сексопатолога. Нельзя так много об этом думать.
— Учитывая, что у меня секса не было больше трех лет, можно…
Замираю с руками на голове и прислушиваюсь, как будто могу услышать по его голосу врет или нет. Врет, конечно, не мог же он… То есть…
— Не верю.
— Могу доказать.
Мне становится смешно. Продолжаю мыться и говорю:
— Это невозможно, Макс. А твоим словам я не поверю.
— Стоит тебе только прикоснуться ко мне самой, и я кончу, — почему-то в этот раз голос я слышу гораздо ближе. По телу проносятся на скорости мурашки, а спины касается что-то скользкое.
— Вот скотина! – кричу и делаю разворот, замахиваюсь, но рука остается в цепких пальцах, а передо мной стоит Максим, не шевелится. На грудь смотрит и дернуться не дает.
— Ебать, они стали такими крупными… а соски темными, — он поднимает осоловелый взгляд, пока его рубашка мокнет от брызг.
А я только смотрю, как к рельефным мышцам липнет ткань. На руки, исполосованные венами, точно такими же как на члене, что явно вздыблен под светлой тканью брюк.
Господи…
Меня срочно нужно спасать. Вытягивать из болота, в которое Макс нас снова тянет. Ни любви, ни доверия, ни привязанности, голая, ничем не прикрытая похоть. Грязная, и столь возбуждающая, что в голове шумит волнами прибоя, как возле пляжа, где мы когда-то придавались разврату.
Это какое-то помутнение рассудка, разве должны люди чувствовать такое, разве должны они страдать по касаниям друг друга, по оргазмам, что дарили. Почему нельзя просто жить, просто улыбаться без желания сожрать.
— Ты кормила грудью?
— Да… — и каждый раз представляла, что на меня смотрит он. Вот так, как сейчас.