— Дедушка… как она? — спрашиваю, сразу, как только старик отвечает на мой вызов.
— Ждет. Поторопись Алёнушка… очень тебя прошу. Лидушка хочет тебя увидеть, едва дышит… — слабый дрожащий голос дедушки сжимает мое сердце. Он плакал, я точно знаю.
У меня воздух скопился в груди, не дает вздохнуть. Мне так плохо, что я бросаю телефон на приборную доску и жестом показываю Саше, чтобы остановился. Как только он тормозит, дергаю дверцу машины и выскакиваю на воздух, бегу, сколько хватает сил, рву ногами ни в чем не повинные ромашки. С корнями.
Она хочет подарить мне свой последний вздох… она ждёт меня…
Только опоздала! У нее была целая жизнь, четверть века была, чтобы дарить мне свою любовь! Мне, своему единственному ребенку! А она очнулась в свой последний час…
Не знаю, когда бы я остановилась. Муж ловит меня и валит на землю, держит, пока я вырыдаю всю свою боль, всё отчаяние, вырывая траву из земли.
— Я не хочу, Саша, не хочу… пусть она умрет, я не хочу этого видеть! Я много раз видела как умирают другие… я не перенесу этого… мне не нужен ее последний вздох…
— Алёнка моя, — целует мои волосы, — она ждет, чтобы ты простила ее… И ты должна. Не надо заставлять ее ждать.
— Не могу-у-у-у…
— Ты забываешь еще об одном человеке, который тебя любит и ждет. И ему сейчас так тяжело одному. Подумай, каково ему сейчас…
Да, дедушка… Ведь он уже много дней не отходит от кровати своей умирающей дочери, и сейчас ему даже тяжелее, чем мне. Несколько минут я еще собираюсь с духом. Потом приказываю себе не истерить.
— Пойдем…
Мы бредем по колено в ромашках и мне уже стыдно за свой истеричный порыв, потому что вижу свой путь через лужайку, побитые и поникшие цветы указывают на него. Я нарушила идеальный пейзаж. Качаю головой, жалея, что ничего исправить не могу.
Саша поит меня водой, потом помогает умыться. Еще пару минут я просто глубоко дышу.
— Поехали, я готова.
Остаток пути я просто слушаю музыку, тыкаясь в пульт радио, переключая станции. Так я изгоняю все мысли из головы. Я должна была быть готова к этому, за три с лишним года привыкла ждать ее конец. А все равно оказалась не готова.
В палату вхожу без стука, сначала заглядывая нерешительно. Мама лежит в кровати, аппараты попискивают. Рядом, на стуле дедушка, держит ее за прозрачную руку. Если не знать, что женщина в кровати еще молода, то можно принять ее за возлюбленную старика, сидящего рядом. Она выглядит старушкой, со сморщенным, почти высохшим лицом, с мосластыми руками и заострившимся носом. Мама.
Мне даже легче оттого, что она непохожа на ту злую женщину с колючим взглядом. И мне кажется, что она уже не с нами, если бы не показатели на экране кардиографа. Вдруг приходит бредовая мысль — а сколько людей умирали здесь?