Рая жалостно посмотрела, покачала головой – Тебе родить -то, когда? – в июле… – А мужик? Что? – А что мужик? Письма вон пишет, писарь…
***
На вокзале мать долго вглядывалась в Алино лицо, потом поправила ей платок и тихонько сказала: «Ты, девочка, беды не наделай. Я её прямо в глазах твоих вижу. Ты не любила ведь мужика, зачем замуж шла? Да еще дите сделали… Я вот что скажу, не срастется, возвращайся. Квартира большая, места хватит, да и рожать будешь в больнице нормальной. Александр уж изменился, так, сорвется иногда. Жить можно. Приезжай»
Аля долго смотрела вслед поезду, пока его хвост не растворился в тумане.
***
Пасха откатилась к вечеру, везде валялись красные скорлупки, как будто кто-то целый день бил яркую тонкостенную посуду. Аля сидела на завалинке в палисаднике, под начинающей зацветать старой вишней и чувствовала, что если она сейчас слопает еще хоть крошечный кусочек вот этого, пышного, с еле заметно ощутимой волглостью и разбухшими изюминами, кулича, то помрет. Растечется прямо здесь, на молодой мураве, дрожащей кисельной кучкой. Огромный кусок лежал перед ней, на тарелке, и она все равно потихоньку отламывала от него по крошечке. День затухал нежно и свежо.
– Христос Воскрес, соседка! Похристосуемся? На камне сидишь, не застуди, гляди, место-то сладкое. А то, что мужик-то твой скажет?
Высокий, слегка резковатый голосок был незнакомым, неприятным и тревожным. Уже темнело, и в синеватых сумерках яркая женщина в поблескивающем красными искорками платке, завязанном назад, казалась призрачной. Аля подошла к заборчику.
– Я Чергэн. Слыхала?
Чергэн была хороша, той чисто цыганской, грубой, немного вульгарной красотой, которой отличаются цыганки, чья кровь чиста по роду. Слегка портили ее только мягкие, припухшие губы, да и то, не портили, а придавали беспомощность и открытость, беззащитность, ту которая всегда появляется в лицах беременных очень молодых женщин. Черные волосы, сплетенные в толстые волнистые косы, падали из-под платка на грудь. Узорчатый фартук плотно обтягивал очень большой живот. Цыганка поймала ее взгляд:
– Чего смотришь? Двойнята там. Мать сказала.
Она вдруг схватилась руками за неровные доски забора и прошипела:
– Поди сюда, скажу что. Слухай меня внимательно, сучка. Знаю, мужик мой тебя нашел там, на реке. С тех пор, как подменили его, заворожили. Молчит все, худеет. Добром прошу, отпусти. У тебя вон дите будет, муж есть. Не успокоишься, сгною. Порчу наведу такую, жалеть будешь, что мать родила. А то просто пырну в темном углу, мне терять нечего.