В новом дневнике будут не события, а их переживание. Не факты, а мои реакции на них. Эмоциональный дневник, хронометраж моего психического состояния. Я буду чутко следить не за окружающей меня суетой, а за своей реакцией на интересные и значимые события. Мои надвигающиеся сорок лет, например. Или чарующее и пугающее освобождение. И самое загадочное — встреча с дочерью.
Будь я зеком с приговором в два-три года, свобода казалось бы мне не столь далёкой, и жизнь лагеря не проглотила бы меня. Но с моим почти десятилетним круизом я растворился в зоне. Без свиданий с близкими и без надежды на условно-досрочное я настолько привык к лагерю, что мысли о будущей свободе мне кажутся одной из множества фантазий.
И что будет с моей головой через полтора года , а именно столько мне осталось до конца срока, я и представить не могу. Но описать хочу. Как хочу запечатлеть и те чувства, что я буду испытывать незадолго «до» и сразу после освобождения.
На транзитных централах и в «Столыпине» бывалые «второходы» не раз делились пережитым опытом первого освобождения, рассказывали о самом восхитительном мгновении для любого зека. «Слаще оргазма», - говорили они. С учётом того, что в жизни обывателя десятилетние сроки отсидки куда как реже десятиминутных актов любви, в сладость переживаемого поверить мне было легко. А придёт время, мне легко будет это и проверить.
Наивно мне думать, что спустя семь с половиной лет тюремно-лагерных приключений с моей психикой «всё норм» и, как здесь говорят, не «засвистел бак».
Про необратимость процессов изменения психики зеков после нескольких лет отсидки лекции читают и психологи, и социологи, и психиатры. И потому я уже совсем не тот человек, каким меня помнят друзья, жена и родители. За такой большой срок люди меняются и на воле, а в столь специфических условиях изоляции от общества личность преобразуется до неузнаваемости. Возможно оттого так часты рецидивы — искорёженным людям проще снова сесть в тюрьму, чем вписаться в покинутое когда-то общество.
Пугать освободившись близких я не желаю. Как и не хочу превратиться в обычного зечару с его повадками, манерой общения, образом мышления. И, тем не менее, лагерь уже живёт во мне. Я ловлю себя на том, что я не только думаю, но уже и смеюсь как зек. С кривой ухмылкой и ехидством в душе. Даже сны, к которым у меня особое трепетное отношение, снятся мне теперь только тюремные, без намёка о свободе. И веду я себя в них как отпетый зечара.
А кем мне ещё стать за решёткой? Я настолько вжился в этот образ, что меня уже не беспокоило ни отсутствие зубов во рту, ни легендарно-тюремная каша из сечки. Бывалые зеки в робах смеялись над этапниками, одетыми в пока ещё вольную одежду: «Не были вы там, где сечку «сечечкой» зовут".