– Хра-а-абрый такой, – всхлипнула девчонка. – Ма-а-аленький!..
– Судьба, видать, такая, – вздохнула птичница.
Они уже вернулись обратно к службам и высыпали собранных цыплят из корзины в загородку курятника, когда Шофранка немного успокоилась.
– Тетка Ануця! – позвала она. – А если он такой храбрый, может, его сокол пожалеет?
– Ох ты, жалельщица, – рассмеялась птичница, потрепав ее по белой косынке. – Нешто сокол может цыпленка пожалеть?.. – и добавила, задумавшись: – Разве в Писании говорится, что настанет время, когда волк будет жить вместе с ягненком и малое дитя будет водить их[1]...
– Отец Никодим говорил в по-за-то воскресенье, – закивала Шофранка, утирая глаза. – И еще говорил, что судить будут по правде, а дела страдальцев на земле решать по истине[2].
– Замолкни ты! – испугалась птичница и торопливо огляделась по сторонам. – То отцу Никодиму в церкви хорошо говорить, а что нынче с маленькими да храбрыми бывает – сама видела! Прикуси язык, пока не укоротили!
Шофранка высунулась в низкую дверцу курятника и посмотрела наверх. В синем небе катилось полуденное солнце, золотое, как цыплячий пух.
На третий день по приезде Штефан проснулся до рассвета. В комнате мрели синие сумерки, где-то за стеной орал петух, и прохладный предутренний ветерок шевелил кисею занавесок. Штефан вздохнул и откинулся обратно на подушки. Ему снилось что-то хорошее, что-то родное и интересное, оборванное звуком трубы, возвещавшей начало дня в Терезианской академии[3]. Он сперва вскочил, торопливо перебирая в уме сегодняшние занятия, чтобы не напутать в сборах, и только потом осознал, что выдержал все экзамены, вернулся домой и теперь может спать, сколько пожелает.
Но спать не хотелось вовсе. Хотелось вскочить, лязгая зубами, облиться ледяной водой из кувшина, застывшими пальцами застегнуть на шее тугой воротничок формы – чтобы голова не падала, как шутил сердечный друг Лайош, и броситься в водоворот ежедневных дел: плац, построение, занятия, коротенький перерыв на завтрак, когда можно перехватить настороженным ухом обсуждение газет дежурными офицерами. Если, конечно, те не станут заместо бесед уныло распекать кого-нибудь за нелады с обмундированием или опоздание к построению. Лайошу доставалось частенько, Штефану – никогда, он в первый же год в Академии научился просыпаться уже на бегу...
Как там, интересно, Лайош в летних лагерях нынче без старшего товарища? Впрочем, этот будет фельдмаршалом, пусть даже по утрам с него часто приходилось силой сдирать одеяло.
Штефан хмыкнул: всего-то навсего станет Лайош диспозицию расписывать с вечера, а атаковать – ближе к полудню. Сам же говорил приятелю, что в его распорядке есть много военной хитрости.