Отец, с его подлостью. Оттягать в проплаченном суде чужие земли, прочесть письма, адресованные другому, вылить ушат грязи на могилу мамы... Да полно, отец ли он вообще?
Мама, красавица, умница, высокородная княжна и чистый небесный ангел... Неверная жена. Почему она так поступила?
Дядька Тудор, идеал на всю жизнь, отважный, благородный, боевой офицер, человек чести. Как он мог крутить романы с женой человека, который был ему едва ли не братом, в доме, где его вырастили из милости, но принимали как члена семьи?
Как они все могли?!
И хотелось бы забыть все это как страшный сон, не верить, опровергнуть, да только что тут сделаешь?
Сейчас, прокручивая в голове детские воспоминания, Штефан только находил подтверждения тому, во что до сих пор не хотелось верить.
Вежливое, порою вплоть до официальности общение родителей... Он ясно помнил, как мать опускала глаза и сдержанно кивала на слова отца – и как светлела лицом и улыбалась дядьке. Как они порой переглядывались, сколько разговоров вели между собой, только им и понятных! Обо всем на свете, от устройства новой молочной или последних назначенных налогов до спора о смысле строфы из «Илиады»...
А потом мама начала быстро уставать и кашлять и уехала подальше от отца, в Вену, где в ставший черным весенний день умерла внезапно и страшно от легочного кровотечения. О чем она думала? Или, скорее, о ком?
Штефан уронил голову на руки. Он все время вспоминал только свои горести и дядькины утешения, а теперь вдруг вспомнил, и с каким лицом дядька тогда стоял у могилы. И ходил каждый день, ходил, даже когда Штефан вернулся в Термилак, а Машинката оказалась в пансионе...
Машинката, Марица, фройляйн Марихен! Сестричка, про которую отец даже слушать не захотел. Которую, вместо того, чтобы забрать домой после смерти матери, спешно устроили в пансион при монастыре, да еще и при католическом, хотя монастырей и в Валахии хоть отбавляй. Почему? Зачем? Чтобы получила достойное воспитание в Европе? Или потому, что у нее дядькины глаза?
И снова отец. Если знал – почему молчал? Почему не отказал дядьке от дома, не потребовал сатисфакции, не развелся, в конце концов, а затеял сводить счеты только после смерти матери, да таким вот образом? Да почему не пристрелил обоих вгорячах, если так злился, как выместил все теперь?.. Трусость? Неплохая добавка к подлости!
И этого человека он до сего дня считал отцом! А тот, другой, разве лучше получается?
И всяко он сын своей матери...
Штефан проворочался едва не до рассвета, так и не уснув. Его то затягивало ощущение отвратительной липкой грязи, то накатывала лютая тоска – по братишке с сестренкой, оставшимся дома, по высоким окнам белого поместья и ухоженной клумбе, на которую изредка по недосмотру прислуги забредали квохчущие несушки. По родным лицам слуг и крестьянским гуляньям в праздники, по всем детским мечтам. По деду. По матери. По маленькой Машинкате. По дядьке, черт возьми, что греха таить. Может, все-таки доехать до него? Спросить прямо – как же так? Как же ты мог?..