— Ч-что происходит? — сглатываю ком в горле, теряя дыхание. — Где мой сын?! — голос срывается, у меня больше нет сил держать марку. Ублюдок давит на больное.
— С твоим отпрыском все нормально. Кстати, как поживает Тимур? — равнодушно продолжает издеваться надо мной, а я вновь испытываю дикую потребность почесать об его щеку ладонь. И не один раз.
— Закрой рот, Хаджиев! И больше не смей так называть моего ребенка! И жизнь Тимура тебя никак не касается!
— Не повышай голос, Тата. Если не хочешь моей грубости, на которую скоро нарвешься.
В глазах и носу начинает печь, но я заставляю себя проглотить горечь слез. Умоляю себя собраться. Потому что кричать, рыдать или пытаться достучаться до его человечности мне не под силу. Это не вариант.
— Прости, этого больше не повторится, — с трудом выталкиваю из себя извинения, которых этот подонок ни капли не заслуживает, и опускаю на колени влажные от холодного пота ладони. — Прошу, скажи, где мой сын?
— С ним все нормально. Скоро сама в этом убедишься. Мои люди уже перевезли все твои вещи.
Зажмуриваюсь, находясь в полной растерянности. Что он задумал? Какого черта этот ублюдок снова ломает мне жизнь?
— Айюб мертв? — спрашиваю тихо, хотя ответ очевиден, после чего отворачиваюсь к окну.
Мне просто нужно как можно меньше смотреть на Хаджиева. И не позволять ему видеть, как легко он может причинять мне боль.
Не смотреть. Так легче. Не видеть в его синих глазах холода и презрения, которые я сейчас отчетливо ощущаю на себе.
— Переживаешь? — его голос твердый, как осколок бездушного льда.
Поворачиваюсь и впиваюсь в него взглядом, метая молнии ненависти.
Не надолго меня хватило. Я слишком ошеломлена происходящим.
— А стоит? — уголки моих губ нервно дергаются.
— Если тебе дорога жизнь этого ублюдка, — да.
— Так уж вышло, что этот ублюдок мой муж. Да, я волнуюсь.
Я знаю, что это выведет его из себя, но почему-то мне все равно. Я тоже имею право причинять ему боль. И причиняю. Глаза Хаджиева стремительно темнеют, взгляд становится сердитым и пугающе пустым, а улыбка — жестокой.
— Это поправимо.
И все. Одна фраза и я размазана под его ботинками, словно жалкое насекомое, не имеющее право выбора.
— Господи, когда же весь этот ад закончится, — шепчу едва слышно и ударяюсь затылком о подголовник, прикрывая глаза, чтобы сдержать слезы безысходности.
Я снова превращаюсь в безвольную куклу, которую Хаджиев подчиняет себе, будто кукловод послушную марионетку. Дергает за ниточки, заставляя играть по его правилам.