Константин засунул пистолет обратно в кобуру, разглаживая поверх него блейзер. Он повернулся, чтобы уйти. Один из мужчин спросил его что-то по-русски.
— Нет, — ответил Константин. Там не осталось ничего важного. Он оглянулся на меня через плечо, указывая рукой вперед.
— Ну же, Миссис Фальконе. Вас ждет рейс в Чикаго.
— Я не собираюсь возвращаться в Чикаго, — ответила я. Я остаюсь здесь.
— Если вы останетесь здесь, вас арестуют, — сказал он. Как только эти слова слетели с его губ, вдалеке завыли сирены.
— Ооо, они пришли слишком рано.
Его глаза встретились с моими, изящно изогнув бровь.
— И кого вы выбираете? Мы или они?
Я шагнула вперед.
Елена Фальконе
2
Зажатая между двумя русскими бандитами, я сидела лицом к Константину Тарханову. Даже на заднем сиденье машины, которую возили как ребенка, Константин держался с неприступным высокомерием.
Было бы неправильно говорить, что кто-то еще в этом автомобиле был главным, включая водителя.
Если бы водитель захотел убрать нас с обочины, то это было бы по команде Константина.
Константин поднял на меня свои светло-карие глаза, в которых искрилось веселье. Всю долгую дорогу он листал газету, небрежно и беззаботно, словно только что не совершил государственного переворота. Как будто остатки пороха не запачкали его запонки.
— Миссис Фальконе? — выпалил он. Могу я вам что-нибудь предложить? Вода, водка?
Я почувствовала, как мои черты исказились в гримасе, прежде чем я смогла остановить их.
— Мне от тебя ничего не нужно.
Одним плавным движением он сложил газету.
— Это ведь неправда, правда? Ты хочешь, чтобы я разрешил тебе остаться в Нью-Йорке.
— Это не обязательно должен быть Нью-Йорк, это просто не может быть Чикаго.
Константин коротко улыбнулся, но больше ничего не сказал. Я не отвела от него взгляда, только идиот повернулся бы спиной к хищнику.
Пахан, похоже, тоже с удовольствием наблюдал за мной.
Его глаза блуждали по мне, рассматривая спутанные волосы
и помятый халат. По сравнению с ним я выглядела полудикой.
Но единственной реакцией, которую он показал, было поднятие бровей, когда он увидел мои испачканные чернилами руки.
Сколько себя помню, я всегда рисовала на себе.
Раньше это сводило мою мать с ума, когда она замечала слова и рисунки в моих руках, и ногах. Я часами просиживала в ванне, где меня просто драили и ругали, но это меня никогда не останавливало.
Моя мать не понимала, каково это, когда мысли переполняют тебя. Если я их не запишу, то забуду. Таддео это тоже не понравилось. Он называл это ювенильным и билетом в один конец к отравлению чернилами, но даже угроза заболеть не смогла остановить меня.