Пьяный вдрызг, я бы мог стилизовать рукопись под свое состояние, но не хочу его опошлять. Спустя сто грамм письмо даром сведет судорогой, а еще через триста – саму пишущую руку. На диктофоне уже порядком вещей, которые будет стыдно выслушивать поутру. Это только кажется, будто выпитое учит рассудок сальсе; на самом деле оно всего-то сбавляет темп, и ты лучшие видишь движения. Поначалу.
19:20
Встречный забулдыга вежливо спрашивает сигарету, а я так размяк, что забыл слова отказа.
– А мелочишки не спросишь? Ужрался уже что ли?
ПОПРОШАЙКА. Не! Это на днях взял в этом самом… в «Бирбаке» взял со скидкой пять литров крепленого – по сорок рублей за бутылку, понял? – всосал залпом, и досель шатает. А вообще, конечно, алкашка – чмо! (Смеется.) Во градусах ведь ничего святого нет.
Таков он – взгляните – выкупленный за сигарету сакральный смысл. Лаконичен и непротиворечив.
* * *
А дальше шум ветра, универсама, машин, светофоров, иногда – обрывки слов. Потом кто-то громко рыгнул в микрофон, и запись оборвалась. Проснулся на рассвете в плацкартном вагоне с больной головой, печенью, совестью. Попытался сесть, но тут по-черному свело нутро от подбородка до мошонки. Решил не рисковать и лег, как лежал. Минуя волю, выступили слезы – так тело сказало, что бодун на сделку не пойдет. Завидев жалкое положение поэта, молодая женщина, полулежавшая на соседней кушетке, с презрением выстрелила двустволкой глаз прямиком мне в сердце. Уж эта Минерва меня точно не вылечит, подумал я, отвернулся к стенке и тихонечко взмолился богу.
Мишель Дюшен //Утопия. – № 10. – C. 34–45.
Фрагменты предсмертной речи
Восемь строф такого разного «вольного смертника»
В бугристой плоскости эпикуреизма суицид – сомнительное удовольствие, но вот радикальный гедонизм устами Гегесия из Кирены (Hegesias, 3 век до н. э.), также известного как «ходатай смерти», утверждает следующее: жизнь, исполненная нужды и страданий более чем наполовину, ничего не стоит, а следовательно – имеет смысл ее самостоятельно прервать. За развитие идеологии самоубийства (читайте – пропаганду) Гегесий вошел в историю как первая и последняя мавретанская персона нон грата. «Мне бы его лавры», думаю и берусь писать портрет вольного смертника.
Будем последовательны. В начале был август, и в августе был криминал, и криминалом был несанкционированный доступ к материалам следствия. Там через мои руки прошла кипа прощальных писем самоубийц – две сотни посланий, три четверти которых я расшифровал. Процедура прошла на месте – выносить за пределы архива, фотографировать или сканировать макулатуру мне запретили, т. к. даже у августовского криминала есть предел.