Надо мной кто-то склоняется, открывает рот, но я не слышу ни криков, ни звуков. Слабость накрывает быстро, как и головокружение, с которым меня уносит обратно. В темноту, где я смотрю на себя и девочку, что гуляет рядом со мной, улыбается и смущается. Вижу, как сижу с ней же за партой, а она смотрит на меня своими глазами, наполненными теплом. А потом в них холод и ненависть, они наполнены болью и презрением, злостью и отчаянием. И я слышу свой смех, противный, неприятный. И брошенные слова: «Неужели думаешь, что такая, как ты, может понравиться мне?», а следом перед носом ворох мелких бумажек, которые остались после порванной мною открытки, в которой мне впервые в жизни признались в любви. Они медленно падали, потом поднимались и кружились перед носом, а я все вспоминал, говорил ли мне кто-то еще те слова, что написала когда-то Милана?
Когда бумажки осели, как белые мухи во время снегопада, передо мной появились те же самые глаза, только безмерно уставшие и воспаленные. Под ними залегли синяки, которые придавали взгляду тяжесть.
– Если меня слышишь, то моргни.
И я моргнул, рассматривая ту, что терпит меня. Ту, что вынесла столько, что становится даже страшно.
– Он пришел в себя, – Милана выпрямилась, и на какое-то время я уставился в потолок.
– Вот и хорошо! – снова взгляд сфокусировался на лице, только другом, гладко выбритом, с проницательными темными глазами. Они рассматривали меня пристально, словно пытались в самую душу заглянуть.
Но это было мелочи, я по большей части старался расслышать голос Милы, но в ушах отдавались звуки приборов, который периодически пищали, твердый голос мужчины, которые кому-то что-то рассказывал о стабильности моего состояния.
– В рубашке родился, – констатировал он, – а если захочет, то пойдет.
Картинка, которая до этого не имела никакой целостности, стала складываться. Она собиралась у меня в голове долгое время, на протяжении недели, а может и двух, ведь я толком и не мог понять, какой сегодня день, не знал числа. Моя жизнь формировалась из боли, от которой порой хотелось орать в голос, воспоминаний и слов, которые оставлял после осмотра врач.
Выводы я делал неутешительные и по большей части молчал, наблюдая за тем, как время от времени ко мне подходит Милана. Она взяла на себя роль сиделки – сама, безоговорочно, словно так и быть должно. А персонал, который заходил в палату с регулярной частотой, неизменно называли нас мужем и женой.
Женщины в возрасте смотрели на меня с сожалением, с тоской поворачивали головы к Миле, которая училась помогать мне. Училась, даже если было сложно, тяжело, противно и неприятно. Она просто помогала, без лишних слов, претензий и нотаций.