— Знаешь, — сказал Ройтман, — странное здесь место. Деревня всего в двух километрах, а они не приходят.
«Есть в этом что-то», — подумал Царфати, глядя на мерцающие в прозрачном горном воздухе огни дальних селений. Всегда и везде они приходили, эти так называемые «мирные жители». Дети, старики, реже женщины в платках. Иногда приносили кофе с кардамоном, настоящий, черный и сладкий, в стеклянных пиалах на мятом медном подносе. Командование предупреждало, что могут и отравить, но все пили. Парни лет десяти-двенадцати подтягивались стайками, иногда стояли поодаль и наблюдали, иногда что-то клянчили. Никто из солдат уже не разбирался, где чужие, а где союзники. Все гражданские были в одинаковой степени дружелюбны, и все они могли бросить камень, а то и просигналить снайперам.
А здесь, в долине, и впрямь было слишком тихо для шумного, чумазого, одуревшего от войны Ливана. Будто весь форпост, вместе с колючей проволокой, кухней, спальными мешками, сортиром, пулеметами и командиром взвода Авнéри, провалился в трещину меж миров. Так мог бы подумать Царфати, если бы умел мыслить абстрактными понятиями. Вместо этого он достал из-под бронежилета красную пачку и закурил.
Меж синих ночных облаков, плывущих вдоль края бетонного козырька, показался тонкий месяц, похожий на спусковой крючок автомата. Когда-то в это время года ханаанеи отмечали весеннее равноденствие дарами богам и распитием молодого вина из глиняных кувшинов с остроконечным дном, которые они втыкали прямо в мягкую красноватую землю, уже тогда знавшую вкус и запах человеческой крови. Жрицы, охваченные религиозным пылом, отдавались жрецам на глазах у толпы, оракулы предсказывали грядущее, на зеленых склонах холмов расцветали красные анемоны.
В середине весны в этих краях праздновали мистерию Адониса, погибшего и воскрешенного Астартой. Воспевали завершение еще одного цикла жизни и смерти, еще одного витка на спирали вечного чередования нулей и единиц.
Но рядовой Царфати ничего об этом не знал. Даже если бы он чуть прилежнее учился в школе, запомнил бы лишь идола Ханаанского, да идола Финикийского, порицаемых ветхозаветными пророками. Да фанатика Илию, вознесшегося на небеса. Да стенание Иеремии о скором крахе Сидона.
Царфати думал о том, что прекрасно понимает ливанских детишек, норовящих что-нибудь стащить, улюлюкающих и бегущих за колонной в надежде на горсть конфет в цветных фантиках. Понимал он и палестинцев, лезущих всюду, куда их пускают и не пускают, с напором пубертатных первобытных захватчиков. Понимал даже обкуренных, вонючих фалангистов, кичившихся своими крестами на толстых золотых цепях и пинавших ногами мертвых женщин.