— Потому что ты выбираешь правильных кандидатов, а не исправление членов, — предположил я.
— Это, да, и потому, что даже это не является гарантией. Они напиваются, становятся злыми и глупыми. Что-то может случиться. И хотя последствия будут, блядь, быстрыми и, блядь, необратимыми, это не устранит ущерб. Я не могу иметь это дерьмо на своей совести, Репо. И ты тоже не можешь. Ей здесь не место. Чем скорее она поймет это, поймет, что мы делаем это не для того, чтобы быть придурками, а в ее интересах, тем лучше.
И снова я понял его точку зрения.
В этом нельзя было отрицать логику.
Старухи, они были защищены из-за необходимости уважать ваших братьев. Никто даже не взглянул бы на Саммер, Ло или Джейни искоса, опасаясь, что их мужчины выколют им глаза.
У Мейз не было такой защиты.
Если кто-то требовал от женщин слишком многого, получал отказ от одной из сук или был больным ублюдком, которые любили драку, любили брать то, что не было свободно предложено, Рейн был прав… не было никакого способа обещать, что этого не может произойти. И хотя будут последствия, он также был прав в том, что это не уберет ущерб. Мейз придется иметь дело с тем, что произойдет.
Я видел, что Рейну хотелось бы иметь возможность безоговорочно доверять всем своим людям. И хотя он доверял тем, кого назначил сам: Кэшу, Волку, мне и примерно трем или четырем другим парням… Он ничего не мог поделать с другими мужчинами, теми, кто был рядом, когда он еще не был на ногах. Он не мог выгнать их из-за того, на что они могли быть способны. И поскольку он не мог этого сделать, он не мог сказать Мейз, что она в такой же безопасности, как и любой другой мужчина.
Это было неправильно.
Это было несправедливо.
Это отстойно.
Но все было именно так.
— Вылечи ее, — ворвался в мои мысли Рейн. — И тогда вытащи ее отсюда. Чем скорее, тем лучше.
С этими словами Рейн оставил меня наедине с Мейз.
Каждые несколько часов я приводил ее в сознание достаточно, чтобы всунуть в нее какие-нибудь жаропонижающие и обезболивающие лекарства, прежде чем она снова теряла сознание. Она не ела. Она почти не пила. И к тому времени, когда я вошел и открыл эту дверь на шестнадцатом часу, я серьезно волновался, что мне придется завернуть ее и тащить в больницу, чтобы влить в нее немного жидкости. Но я вошел, чтобы найти ее на кровати, несколько настороженную, и я почувствовал, как мне стало немного легче.
Ее лихорадка все еще была, поэтому я потащил ее в ванную и уложил в ванну. Усталая, слабая, больная и несчастная, ее защита, которую она носила как непроницаемый щит, ускользнула. Как только она закончила бороться со мной в воде, она свернулась калачиком на боку, ее рука держалась за мою, когда она потеряла сознание. Она мирно проспала полчаса, пока я трижды пытался слить воду и снова наполнить ее горячей водой, пока ее кожа не перестала быть огненной. Но даже после этого я оставался с ней еще двадцать минут, поглаживая рукой ее бок или ее длинные фиолетовые волосы.