— Вот-вот, ценит он тебя, как же, — опять проскрипел-прокашлял Семён. — Как свежатинку бы и оценил. Я на каторге-то с одним арестантом парой слов перекинулся. Ефим-то наш тож на каторге был. Он тогда с двумя поросятами на побег ушёл. Сам-то ишь и ушёл. А где тех поросят косточки — никто не знает.
— А откуда на каторге поросята взялись? — спросил наивный Никитка.
— Да всё оттудава. Решит какой горемыка в побег идти, где же ему харч-то на всю дорогу запасти? Вот и берёт он с собой молодого да глупого парня. Вроде тебя, — доходчиво объяснил Семён.
— И зачем? Парня-то тоже кормить надо. Эвон, дорога-то какая. Идти, говорят, полгода. Двух-то поросят и не хватит, — пожал плечами непонятливый Никитка, вызвав у окружающих хохот.
— Ой, насмешил, Никитушка, друг мой разлюбезный, — по-отечески взъерошил атаман ему волосы. — Так парней-то и берут, чтобы по дороге съесть. Их ведь потому и называют «поросятами», что берут самых толстых.
Ошарашенный Никитка задумался. Потом, как бы незаметно от окружающих, пощупал свой бок — не толст ли... Действие было замечено и опять вызвало прилив крепкого мужицкого смеха.
— Дядька Семён, — вдруг спросил Никишка. — А как же ты сам-то с каторги бежал?
В землянке повисла нехорошая тишина. Было слышно, как за окошком завывает припозднившаяся метель, чавкает никогда не замерзающий болотный газ и стреляет непрогоревшая головешка в печи. Каждый из разбойников (ну, может, за исключением Никишки) имел за плечами столько зарезанных, застреленных и зарубленных и прочих загубленных жизней, что впору бы повеситься на осине. Но вот человечинкой из них никто не пробавлялся...
— Да так и бежал, — лениво отозвался Семён, почёсывая спину. — Как все. Токмо меня самого с каторги за «поросёнка» выводили. А когда резать собрались, то я сам их и порешил.
— А потом? — требовательно насупился Никишка.
— Что потом-то? — выщерился Семён. — Мертвяков в кусты оттащил, одёжу с их снял да дальше пошёл. Я ведь не зимой, как Ефимка, а летом бежал... А летом-то прокормиться везде можно. Хош у нас, хош в Сибири. Я, бля.., все ноги стоптал, пока до дому дошёл. Три года на каторге, да два года шёл. А дома-то и нету. Матка умерла, а жинка, бл... такая, под любого кобеля лечь готова. Я же когда в избу зашёл, гляжу — детишки некормленные, завшивевшие все. А она, курва, на лавке лежит, подол задрат, а её бобыль один покрывает, как кобель сучку...
— А что же ты, Сёмка, думал, что жинка тебя пять лет ждать будет? — философски заметил Подберёзовик, наливая себе самогон. — Бабы ведь бля... Им лишь бы хрен потолшее да подлиннее...