С Александром Булатовым дела обстояли сложнее. Полковник и командир армейского егерского полка, бывший офицер лейб-гренадер, прошедший с ними все дороги войны с Наполеоном, которому ветераны украдкой целовали руки, был не просто подавлен, а смят, как старая тряпка. Во время допроса лепетал что-то о маленьких дочерях. В камере его дважды вынимали из петли. Потом возжелал разбить голову о стену. Когда надзиратели его в очередной раз спасли, то Батеньков под нажимом Трубецкого решил, что для новой России Александр Михайлович Булатов опасности не представляет. Забегая вперёд, скажу, что с этим суждением правители несколько поспешили. Булатов, повидав жену и дочерей, отправился к своим егерям. А так как от должности командира его никто не отстранял, он поднял свой полк и отвёл в Москву, несказанно порадовав императора Михаила. Правда, по просьбе самого Александра Михайловича, император, простивший незадачливого заговорщика, принял его отставку от должности командира полка, но оставил при Главном штабе. Боевые качества Булатова были хорошо известны. А хорошими командирами, как известно, разбрасываться — грех.
В конце декабря 1825 года в Петропавловскую крепость стали свозить более именитых арестантов. Первыми туда попали две вдовствующие императрицы (не хватало третьей, что находилась с телом мужа в Таганроге, но место ей уже приготовили), супруга самозваного императора Михаила, малолетние (и не очень) дети дома Романовых и всё Вюртембергское семейство. Всех удивил Жуковский. Поэт добровольно явился в крепость, заявив, что он, будучи учителем великих княгинь и человеком, которого прочили в наставники цесаревича Александра Николаевича, не может бросить своих подопечных. Поступок хотя и глупый, но благородный. Комендант не стал спорить с поэтом, а просто приказал поселить его в крепости. Естественно, не в каземате, а в помещении для офицеров. Василию Андреевичу было разрешено посещать учеников один раз в день и заниматься с ними изящной словесностью.
В узилище угодил и адмирал Мордвинов. Николай Степанович, хоть и был графом, а также главой Вольного экономического общества и академиком, на предложение войти в правительство ответил так, что позавидовал бы пьяный боцман. По совету хитромудрого Сперанского из списка Временного правительства вычёркивать адмирала не стали, но посадили в одиночную камеру...
В Алексеевский равелин засунули Председателя Государственного совета и Кабинета министров князя Лопухина, Государственного секретаря Оленина, министра двора Волконского (дядюшку Сергея Григорьевича!), командующего войсками внутренней стражи графа Комаровского. В соседней камере находились министр юстиции Лобанов-Ростовский, военный министр Татищев, а также десяток сенаторов, не захотевших смириться с той декоративной ролью, что уготовил Сперанский. Хотя далеко не все лица, попавшие в проскрипционные списки, оказались в казематах. В последний момент было решено оставить в покое адмирала Шишкова. Радетель за чистоту русского языка, министр просвещения был объявлен под домашним арестом. Куда-то исчезли министр иностранных дел Нессельроде, министр финансов Канкрин и начальник Главного штаба Дибич. «Недостачу» возмещали офицерами, которые либо отказывались принимать присягу Временному правительству, либо сражались на стороне свергнутого ныне тирана. Последних, правда, было совсем мало, потому что после революции на офицеров-роялистов устроили настоящую охоту. Солдаты, первоначально спокойно относившиеся к контрреволюционерам (леший их подери, эти незнакомые слова!), постепенно зверели. А так как офицеры мирно сдаваться не хотели, то и живыми их старались не брать. Правда, довольно много их успело уйти. Но, как считал председатель Трибунала подполковник Батеньков: «Кто ушёл — тот ушёл. Не велики птицы. Хуже всего то, что «павлоны» Рыжего Мишку упустили».