– Держись крепче. Я профукал Лёлю Сопельского, – фыркнул Гоша и сделал огромный глоток ледяного пива.
– Да, брат, ты облажался. Лёля Сопельский. Он же не даёт интервью в принципе.
– Ну вот, а мне согласился, только я – конь в пальто. Хоть кастрируй себя сам, – Аристархов-старший криво усмехнулся, линчуя себя с усердием. – Надо что-то покрепче. Пиво не берёт.
– Постой-ка, ты из-за бабы, что ли, профукал всё? – заржал Сэм, сверкая ясными голубыми глазами.
– И почему мне ржать не хочется? Я её даже не помню. Не понимаю, что это было.
– А что было? – младший братец подался вперёд, сокращая расстояние.
– Секс без причины, признак дурачины. Вот что было. Чёрт, ничего не понимаю. Как в трансе. Зашёл в лифт, со мной вместе такая конфетка попалась. Прикинь, пока поднимался на 60-й этаж, уже имел её. Не понимаю, почему оседлал её, даже кайфа не осталось в памяти, но помню, что лупил по кнопкам, когда лифт останавливался, а я как дикий мустанг. В итоге она попала к Лёле, а я нет.
– Дикий мустанг, – заржал Сэм, вытирая глаза от слёз. Он представил смачную картинку: кабину лифта, брата в роли жеребца и кобылку-конфетку. – И вы не разнесли сие сооружение из четырёх хрупких стен?
– Не помню. Может, и разнесли. Короче, мне виски неразбавленный срочно, иначе свихнусь, – рыкнул Гоша, выпивая залпом весь бокал пива.
– Гулять так гулять…
Время полетело. Разговоры становились горячее, выражения смачнее, состояние пьянее. Без девочек они продержались два часа, а потом уже не разбирали, кто и когда к ним подсаживался, сколько раз каждый из них выходил в темноту уборных комнат, чтобы справить нужду, а заодно и удовлетворить мужскую похоть. Это был уже не спринт, а самый настоящий марафон с передачей эстафетной девочки. Очнулся Гоша, как обычно, в середине следующего дня у себя дома, лёжа поперёк кровати, от телефонного звонка.
– М-да, – бессвязно ответил он по громкой связи. Телефон лежал рядом, потому что из рук он вываливался. Палец кое-как справлялся с задачей провести по экрану. – Сплю. Немного пьян. Завтра как стёклышко…
Короткие гудки Гоша уже не слышал. Он снова провалился в сон и проснулся к вечеру от давящего желания пообщаться с унитазом. С чувством полного унижения он добрался до белого друга и рухнул перед ним на колени, обняв как любимую женщину, чтобы поведать о том, что «нет повести печальнее на свете», чем мысль о нелюбви и туалете. Унитаз пах розами и слепил глаза чистотой. Гоше было перед ним жутко стыдно, не то что желудку, который загрязнял стерильные воды с должным усердием. Голова вальсировала на раз-два-три.