Настя (Сорокин) - страница 10

Лев Ильич поднялся наверх по лестнице, тронул дверь спальни Саблиных. Дверь оказалась запертой. - Саша, - глухо произнес он. - Оставь меня, - послышалось за дверью. - Саша. - Уйди, ради Христа. - Саша. - Что тебе нужно от меня? - Саша. Она открыла дверь. Лев Ильич схватил её за бедра, поднял и понес к кровати. - Тебе нравится кривляться? Нравится потворствовать ему, нравится? забормотала она. - Идти на поводу у этого:этого:Боже! Неужели тебе нравится все это? Вся эта:эта:низкая двусмысленность? Весь этот глупый, пошлый театр? Бросив ее на абрикосовый шелк покрывала, Лев Ильич сдирал с нее узкое, кофейного тона платье. - Он потакает своей мужицкой природе:он:он ведь мужик в третьем:нет:во втором поколении:он сморкается в землю до сих пор:но ты, ты! Ты умный, честный, сложно устроенный человек:ты:ты же прекрасно понимаешь всю двусмысленность моего:ах, не рви так!:всю, всю нелепость:Боже:за что мне все это? Покончив с платьем, Лев Ильич задрал её кружевную рубашку и, стоя на коленях, прыгающими руками стал расстегивать брюки. - Если мы:если мы всё, всё уже знаем:если готовы на всё: знаем, что любим друг друга:и: что нет другого пути:что: наши звезды сияют друг другу, бормотала она, глядя на лепной венец потолка, - если мы встретились:пусть ужасно и нелепо, пусть даже глупо:как и всё, что случается вдруг:то давай хотя бы дорожить этой тонкой нитью:этим слабым лучом:давай беречь всё это хрупкое и дорогое:давай постараемся:ааа! Мускулистый, длинный и неровный член Льва Ильича вошел в неё.

Павлушка неловко открыл шампанское. Пена хлынула из бутылки на поднос. - Дай сюда, пентюх! - забрал бутылку Саблин. - А сам пшел вон! Лакей согнулся, словно получив невидимый удар в живот, и вышел. - Почему русские так не любят прислуживать? - спросил Мамут. - Гордыня, - ответил отец Андрей. - Хамство простое наше великорусское, - вздохнул Румянцев. - Мы сами виноваты, - Румянцева нежно гладила скатерть. - Воспитывать прислугу надо уметь. - То есть сечь? Это не выход, - Саблин хмуро разливал вино по бокалам. Иногда приходится, конечно. Но я это не люблю. - Я тоже против порки, - заговорил отец Андрей. - Розга не воспитывает, а озлобляет. - Просто сечь надобно с толком, - заметила Румянцева. - Конечно, конечно! - встрепенулась Арина. - У покойной Танечки Бокшеевой я раз такое видала! Мы к ней после гимназии зашли, она мне обещала новую Чарскую дать почитать, а там - кавардак! Гувернантка вазу разбила. И её Танечкин папа наказывал публично. Он говорит: "Вот и хорошо, барышни, что вы пришли. Будете исполнять роль публики." Я не поняла сначала ничего: гувернантка ревет, кухарка на стол клеенку стелит, мама Танина с нашатырем. А потом он гувернантке говорит: "Ну-ка, негодница, заголись!" Та юбку подняла, на клеенку грудью легла, а кухарка ей на спину навалилась. Он с нее панталоны-то стянул, я гляжу, а у нее вся задница в шрамах! И как пошел по ней ремнем, как пошёл! Она - вопить! А кухарка ей в рот корпию запихала! А он - раз! раз! раз! А Танечка меня локтем в бок пихает, говорит, ты посмотри как у нее: - Довольно, - прервал её Мамут. - Просто сечь - варварство, - Румянцева поднесла шипящий бокал к носу, прикрыла глаза. - У нас Лизхен уже четвертый год служит. Теперь уж просто член семьи. Так вот, в самый первый день мы ее с Виктором в спальню завели, дверь заперли. А сами разделись, возлегли на кровать и совершили акт любви. А она смотрела. А потом я ей голову зажала между ног, платье подняла, а Виктор её посек стеком. Да так, что она обмочилась, бедняжка. Смазала я ей роро гусиным жиром, взяла за руку и говорю: - Вот, Лизхен, ты все видела? - Да, мадам. - Ты все поняла? - Да, мадам. - Ничего ты, говорю, не поняла. Одели мы ее в мое бальное платье, отвели в столовую, посадили за стол и накормили обедом. Виктор резал, а я ей кусочки золотой ложечкой - в ротик, в ротик, в ротик. Споили ей бутылочку мадеры. Сидит она, как кукла пьяная, хихикает: - Я все поняла, мадам. - Ой ли? - говорю. Запихнули мы ее в платяной шкаф. Просидела там три дня и три ночи. Первые две ночи выла, на третью смолкла. Выпустила я ее тогда, заглянула в глаза: - Вот теперь, голубушка, ты все поняла. С тех пор у меня все вазы целы. - Разумно, - задумчиво потер широкую переносицу Мамут. - Господа, у меня есть тост, - встал, решительно зашуршав рясой, отец Андрей. - Я предлагаю выпить за моего друга Сергея Аркадьевича Саблина. - Давно пора, - усмехнулась Румянцева. Саблин хмуро глянул на батюшку. - Россия наша - большинское болото, - заговорил отец Андрей. - Живем мы все как на сваях, гадаем куда ногу поставить, на что опереться. Не то чтоб народ наш дрянной до такой степени, а метафизика места сего такова уж есть. Место необжитое, диковатое. Сквозняки гуляют. Да и люди тоже - не подарок. Трухлявых, да гнилых пруд пруди. Иной руку тянет, о чести говорит, святой дружбой клянется, а руку его сожмешь - гнилушки сыпятся. Поэтому и ценю я прежде всего в людях крепость духа. С Сергеем Аркадьичем мы не просто друзья детства, однокашники, собутыльники университетские. Мы с ним братья по духу. По крепости духовной. У нас есть принципы незыблемые, твердыня наша, - у него своя, у меня своя. Если бы я в свое время принципами поступился, теперь бы панагию носил, да в Казанском соборе служил. Если бы он пошел против своей твердыни - давно бы ректорской мантией шуршал. Но мы не отступили. А следовательно, мы не гнилушки. Мы твердые дубовые сваи русской государственности, на коих вырастет новая здоровая Россия. За тебя, мой единственный друг! Саблин подошел к нему. Они расцеловались. - Прекрасно сказано! - потянулся чокнуться Румянцев. - Я не знал, что вы вместе учились, - чокнулся с ними Мамут. - Как интересно! - глотнула шампанского Арина. - А вы оба философы? - Мы оба материалисты духа! - ответил отец Андрей, и мужчины засмеялись. - И давно? - спросила Румянцева. - С гимназейской поры, - ответил Саблин, сдвигая манжеты и решительно беря в руки берцовую кость. - Так вы и в гимназии вместе учились? - спросила Арина. - Вот те на! - А как же, - отец Андрей сделал грозно-плаксивое лицо и заговорил фальцетом. - Саблин и Клёпин, опять на Камчатку завалились? Пересядьте немедленно на Сахалин! - Ааа! Три Могильных Аршина! - захохотал Саблин. - Три Могильных Аршина! - Кто это? - оживленно блестела глазами Арина. - Математик наш, Козьма Трофимыч Ряжский, - ответил отец Андрей, разрезая мясо. - Три Могильных Аршина! Три Могильных Аршина! - хохотал с костью в руке Саблин. - А почему его так прозвали? - спросила Румянцева. - У него была любимая максима в пользу изучения математики: каждый болван должен уметь:а-ха-ха-ха! Нет:а-ха-ха-ха! - вдруг захохотал отец Андрей. - Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! - зашелся Саблин. Три:ха-ха!:Три:ха-ха!..Могильных:а-га-га-гаааа! - Он:а-ха-ха!:он:транспортиром однажды, помнишь, измерял угол:а-ха!:угол идиотизма у Бондаренко:а тот:а-ха-ха! Ааааа! Саблин захохотал и затрясся так, словно его посадили в гальваническую ванну. Кость выпала из его рук, он со всего маха откинулся на спинку стула, стул пошатнулся, опрокинулся и Саблин повалился на спину. Отец Андрей хохотал, вцепившись пальцами в свое побагровевшее лицо. В столовую вошла Саблина в новом длинном платье темно-синего шелка. Следом вошел Лев Ильич. Саблин корчился на ковре от смеха. - Что случилось? - спросила Александра Владимировна, останавливаясь возле него. - Гимназия. Воспоминания, - жевал Мамут. - Стишок? - она прошла и села на свое место. - Что за стишок? - спросил Румянцев. - Стишок! Ха-ха-ха! Стишок, господа! - Саблин сел на ковре. - Ой, умираю:стишок я сочинил про моего друга-камчадала Андрея Клёпина:ха-ха-ха:ой:сейчас успокоюсь:прочту: - Отчего этот хохот? - спросила Саблина. - Не напоминай, Христа ради, а то:хи-хи-хи:мы поумираем:всё!всё!всё! Стихотворение! - При мне, пожалуйста, не читай эту гадость, - Саблина взяла бокал, Лев Ильич наполнил его шампанским. - Ну, радость моя, здесь же все свои. - Не читай при мне. - Начало, только начало: