— Папа, ты не поможешь мне со счетами? Не могу разобраться…
Рауд отвернулся и зашагал по главной аллее. Перед ним вилась легкая поземка, разметая с дорожки заносы. Потом дорожка кончилась, и снег, сминаясь, утаптываясь сам собой, вкусно захрустел под подошвами. Студеный воздух был сладок, как ключевая вода.
Деревья подступили со всех сторон, и сад сделался похож на лес. Рауд улыбнулся двум нахохленным снегирям на ветке. Пух на розовых грудках затрепетал от теплого ветерка. Птицы вытянули шейки, глядя на человека черными бусинками глаз, и уселись вольготнее.
Когда однажды в детстве он сказал приятелю из деревни, что снег теплый, тот посмотрел на него будто на сумасшедшего.
Захотелось, как тогда, упасть лицом в сугроб и вбирать в себя пушистую свежесть до тех пор, пока кровь не загудит от избытка силы и не почудится, что он летит над землей, оседлав вьюгу…
При всей красоте и роскоши Фрост-локи, именно здесь, в Даниш-хузе, Рауд был по-настоящему дома.
Он выкарабкался из снежных перин, взмахом руки очистил одежду и рассмеялся. Казалось, во рту тает мятный леденец. Мороз пощипывал за нос, за кончики ушей, робко щекотал под распахнутым полушубком, словно не веря: можно? Правда?
Давай, мысленно подбодрил его Рауд. Он затем и пришел сюда в последний день перед отъездом, чтобы почувствовать себя живым — а живые зимой мерзнут…
Но не только за этим.
Деревья расступились, открыв белое поле, по окружности которого торчали из сугробов верхушки увядших камышей. Раньше пруд всегда стоял расчищенным, а лед на нем, гладкий, как зеркало, служил катком.
В Даниш-хузе не было часовни. Но именно тут двадцать лет назад богиня впервые заговорила с Раудом. С тех пор это место стало его личным святилищем.
Он вышел на середину пруда — и позвал ее по имени.
А потом долго стоял, слушая звонкую морозную тишину.
Богиня не ответила.
* * *
Сколько на свете странных зданий, созданных древней магией — а более странного, чем наш храм Свена и Свяны, по-моему, нет. Ни колонн у него, ни куполов, ни барельефов, ни портиков с арками. Даже углов, и тех храму богов любви и брака не досталось.
Среди снегов и голых деревьев громоздилась исполинская розово-золотая жемчужина в форме боба. Поэты уверяют, что это форма сердца. Но как говорила моя гимназическая учительница ботаники: боб, он и есть боб.
Однако боб этот был чудесным. Его перламутровая шкурка, в живописных наплывах и морщинах, не выцветала, на ней не оседала пыль, не задерживался снег, не оставалось царапин и сколов. Надписи и рисунки к ней не липли — как и то, что роняют птички с небес.