— Вы, Алексей Александрович, буквально притягиваете неприятности, — произнёс директор. — Вы избили гимназистов дворянского происхождения, вы дрались на дуэли и ранили нескольких человек. Дай Бог, чтобы никто из них в суд не подал. А ведь поначалу я считал вас воспитанным молодым человеком. Когда мы с вами разговаривали последний раз, мне показалось, вы всё прекрасно поняли. Но нет же. Второй день в гимназии — и такое учинили. Пожалуй, в армии вашей удали нашлось бы более достойное применение.
— Ваше высокородие, можно задать вопрос? — спросил я.
— Задавайте.
— Как вы думаете, когда трое гимназистов ловят одного и избивают его так, что тот лишается возможности ходить — это нормально? За это не надо наказывать?
— Для разбора подобных вопросов существует педагогический совет или суд, — директор повысил тон. — Что вы мне тут зубы заговариваете? Провинились, а теперь ещё и дерзите? Дуэль в стенах гимназии — случай вопиющий и непростительный. Вы должны это понимать.
— И я должен был отказаться, когда Гуссаковский бросил мне вызов? Я должен был поступиться честью? Стать посмешищем в глазах окружающих? Поставьте себя на моё место. Что бы вы сделали?
— Сударь, вы, кажется, забываетесь, — директор сверкнул глазами, и я понял, что дальше его провоцировать не стоит. — По доброте душевной и из уважения к вашим семьям я решил не давать ход делу и не выносить за пределы этих стен, но ещё одно слово, и вы будете исключены немедленно!
— Прошу прощения, ваше высокородие, — произнёс я. — Больше такого не повторится.
— Очень надеюсь, сударь, иначе вы не будете тут учиться. Андрей Прокофьевич, уведите Алексея Александровича в карцер. И тщательнее следите за настроениями в доверенном вам классе.
Таким образом, не успев вернуться в гимназию, я попал в карцер, оказавшись на целых три дня выключенным из учебного процесса. И всё же я считал, мне повезло. Учитывая то, как легко директор исключал некоторых учеников за совершенно невинные проступки, было удивительно, что мы отделались куда меньшим наказанием за куда большую провинность.
Следующие три дня я провел в тесной комнатушке на цокольном этаже. Из удобств тут были только кровать, стол, ночной горшок, да свеча. Притом что кровать даже кроватью нельзя было назвать — обычная деревянная полка. Ни матраса, ни одеяла — ничего, а из пищи — вода и чёрный хлеб два раза в день. Свет проникал через небольшое окошко, расположенное на высоте человеческого роста, и потому даже днём в карцере царил полумрак. Помещение не отапливалось, и ночами я мёрз, даже укутавшись в шинель.