Измученную и обессиленную, меня поднимают за край юбки, словно маленькую мушку за помятое крыло, и бросают в газированное озеро.
– Мамочка! – вздрагиваю от ледяного погружения.
Мои килограммы пронизывают армии мелких иголок, и сама я – выброшенная иголка из сказки про штопальную иглу. По коже взбирается миллион крошечных пузырьков, смешиваясь с дрожью. Неуклюже подбираюсь к прозрачному стеклу стакана и пытаюсь ухватиться за него, но руки беспомощно скользят по этому искусственному льду. Упиваясь жалостью к несчастной себе, вспоминаю детство и беззаботные деньки. С грустью машу им носовым платочком и прощаюсь с очаровательной Мэрилин. Я обречена утонуть в минеральной воде. Я обречена дрейфовать розовым островом в гадком напитке. Я заранее готовлюсь лечь в позу мумии в шёлковом гробу.
– Пей! – твердит всё тот же голос.
– Ни за что! – дёргаясь всеми окоченевшими конечностями, воплю я.
– Нет смысла поднимать бурю в стакане, – чётко глаголет призрак в ответ, и я пью, и растягиваюсь, и лопаюсь, словно терпение.
Пока Мэрилин Монро валяется в полусознательном состоянии после удара головой, а друзья водят вокруг неё хороводы, насильно кормя кашей и вливая минералку, Лох сходит с ума от боли и безразличия Купидона. Его хрупкие бедные косточки попали в мясорубку, а готический ангел не обращает внимания на его адские муки.
– Сволочь, – хрипит Лохматый, комкая сырое одеяло. Его лицо блестит от вонючего пота, длинные волосы тоже мокрые, а трусы полны дерьма. Но буквально через несколько молниеносных мыслей он меняет гнев на милость: – Купидончик, миленький, – умоляет своего Бога Лох, но терпит равнодушный отказ. Никто во всей двухкомнатной квартире не замечает его. Все просто срут на него с величественного космососкрёба. Даже радужные единороги предают орущего парня. Они протыкают его сердце острыми рогами, забивают золотыми копытцами и скачут сквозь открытую форточку. – Андерсен? А, Андерсен, – лукаво подкрадывается Лох, – ты бы не мог дать мне ключики? Ключики дать? – бормочет он.
– Терпи, друг мой, – каждый раз отвечает Андерсен голосом Чайки, и Лохматый взвывает на люстру.
Даже выжимание угрей не отвлекает от страшных судорог и приступов рвоты. Желудок мутит, словно ему поставили десятилитровую клизму. Градусник Лоху никто не предлагает, но если бы он смерил температуру, то увидел бы повышенные показатели.
– Эй, други мои! – катаясь на спине, голосит Лохматый, – всего один раз! Один последний прощальный раз, и я слезу со стрелы, – клятвенно божится он, но почему-то други пропускают его слова мимо ушей. Пачка сигарет тоже насмехается над ним своей безнадёжной пустотой, горло скручивают спазмы, а ноги пляшут чечётку. Рот превращается в бурлящий котёл слюней, и подушка добросовестно терпит ежеминутные слюнопускания.