– Мне очень жаль, – утирает край глаза Мэрилин.
Её макияж исполнен в тёмных тонах: вишнёвая помада, сливовые тени. После её реплики следует печальная музыка, льющаяся из телефона. Не хватает только священника и молитвы.
– Думаю, он обязательно попадёт в компьютерный рай, где не приходится ждать медленной загрузки и терпеть поражения, – утешающе говорит Купидон, после чего все покорно замолкают.
В минуту молчания гости размышляют о чём угодно, только не о покойнике.
– Что ж, пора, – глухо объявляет Дали и присаживается на корточки.
Он неуклюже скребёт совком твёрдую землю, матерясь и кряхтя, как старый дед.
– Эй, попробуй вот здесь, – советует Мэрилин, указывая носком на грязь. Дали послушно перебирается на новый участок и с лёгкостью выгребает небольшую лунку.
– Так-то, – приговаривает он, кладя в ямку пачку с изображением рака горла. К сожалению, чёрной ленточки у парней не нашлось, но Монро щедро поделилась розовой.
– Прощай, брат, – формирует холмик Дали, – уже завтра я о тебе забуду.
– И я, – обещает Лох.
– И я, – трясёт своими проволоками Купидон.
Тем временем Андерсен пишет на камне зелёным маркером даты рождения и смерти. Втыкает его в топкое месиво.
– Когда-нибудь нас похоронят точно также, – изрекает он.
– И так же забудут, – говорит Лох.
– И мы так же растворимся в бесконечной Вселенной, – говорит Купидон.
– И Земля будет крутиться дальше как ни в чём не бывало, – говорит Мэрилин.
– И это прекрасно, – вдыхает смрад Дали.
– Ты прав. Это очень, очень прекрасно, – эхом отзывается Андерсен.
После того как жалкие букетики утопают в грязи, ритуальный обряд заканчивается, и группка полухиппи отправляются куда-то вроде дома.
– Это были самые нейролирические похороны, – подводит итоги Дали.
«Кто влюблён, кто влюблён, кто влюблён и всерьёз
Свою жизнь для тебя превратит в цветы…»
Вот уже третью ночь Андерсена преследует Вознесенский с маковым букетом в руках. Парню страшно взглянуть в расширенные зрачки безумца, страшно обернуться и поддаться чарам поэзии. Андерсену тяжело удерживать себя. Он готов сдастся в любую минуту и вновь нырнуть в метачёрное море классики.
«Скука – наиболее распространённая черта существования», – говорит Бродский.
«Ничто никогда не имеет никакого значения», – говорит Сартр.
«Искусство рождается только от горя. И никогда – от радости», – говорит Паланик.
«Жизнь не стоит труда быть прожитой», – говорит Камю.
«Какое сырое, скучное время!» – говорит Достоевский.
И Андерсен дрожит, как замёрзший мокрый щенок. Внутри него кипит борьба желания и силы воли. Искушения и здравого рассудка. Соблазна и поразительного упорства. Депрессия, как заботливая мать, хочет укрыть мальчика серым покрывалом унылых безоблачных дней, книгомания толкает его к исполинскому шкафу, но физическое тело прижимается к матрасу. Лоб банально покрывается испариной, дыхание также банально сбито, но с первым дымчатым светом страсть затухает и кошмары уползают в вертикальные щели.