– Ну да, немного, вот эта вот ситуация напоминает сеанс психоанализа… Но вы меня не поняли, я хотел узнать – это просто сон или видение из прошлой жизни? Мне на ночь что-то кололи такое…
– Не знаю. Может быть и из прошлой. А что такое? Что вас смущает? Не хотите быть женщиной в одной из прошлых жизней?
– Ну… Да, не хочу почему-то.
– А какая разница? Это же было раньше, и тогда вы явно не хотели быть мужчиной. Какое это теперь отношение имеет к вам?
Подумав над словами Мелемаха, Дима признал:
– Никакого.
– Вот и я так думаю. А приятно, наверное, говорить правду, открыто и легко?
Это и в самом деле было приятно. Дима ощущал почти физическое удовольствие от того, что больше не запинается при каждом вопросе Мелемаха, а отвечает свободно и уверено.
– Однако это ещё не победа! – подняв палец вверх, сказал Мелемах. – Это только полпути на пути к настоящему пути. Или даже четверть пути. Нам с вами работать и работать. Пройдёмте в комнату.
Заметив замешательство и испуг у Димы, он ласково улыбнулся и тепло добавил:
– Обещаю, в этот раз всё легче пройдёт. Доза будет меньше, да и организм ваш уже свыкся с препаратом.
Дима проследовал за Мелемахом и сел в кресло, от одного вида которого заболело в груди. Но дружеское поведение Мелемаха успокоило его и он подумал, что боятся наверно больше нечего, всё-таки он уже научился отчасти говорить правду, просто надо озвучивать открыто всё, что он думает и не пытаться запираться в себе.
– Кстати, вы меня по-прежнему лысым называете? – спросил Мелемах, стоя над Димой и выбивая из шприца воздух.
– Нет, – засмеявшись, ответил Дима. – Консультантом и Мелемахом.
– Замечательно, я вижу, у нас налаживаются доверительные отношения, – он ввёл иглу Диме в вену и потихоньку впрыснул содержимое шприца.
Не сказав больше ни слова, он вдруг вышел из комнаты, оставив Диму одного.
Темнота, сиротливые кафельные стены и пол, нелепое кресло, и он сам в этом кресле показались ему антуражем из какого-то мрачного комикса. Ему снилось раньше нечто подобное, какие-то унылые дома и подвалы, одинокие комнаты и камеры. Странно, подумал он, как же меня занесло в такую ситуацию. Что я делаю здесь, в этой дурацкой пыточной камере, в каком-то кресле, уколотый неизвестным препаратом? Ведь начиналось всё совсем иначе. И чтобы понять, как всё начиналось, он попытался вспомнить детство. Он знал, что в обществе детство принято считать порой беззаботности и веселья, чистоты и открытости миру, потерянным раем, о котором потом человек мечтает и сожалеет до конца дней. Но, покопавшись в воспоминаниях, Дима пришёл к выводу, что это стереотип, и в детстве, пожалуй, он был не менее озабочен и печален, чем теперь. Просто тогда его тревожили совсем другие вещи. Но всё-таки, в ту пору у него были определённые идеалы, вера и надежда на что-то, представления о допустимом и недопустимом. И вот теперь, вопреки всем своим представлениям и надеждам, спустя не так уж и много лет, он сам вовлёк себя в какую-то чудовищную историю. Как так? Каким путём он шёл, что от светлых детских ожиданий дошёл до такой жизни?