Дорога быстро менялась, становясь все менее знакомой, но зато куда более непривычной: ноги животного увязали в песке, его шаг теперь был резким, торопливым и неровным. Тия, немного придя в себя, растерянно озиралась по сторонам: вокруг царила глубокая ночь, разрываемую огнями города лишь далеко по правую руку. Мерный рокот Великой реки Хапи едва доносился до нее, и женщина понимала, что они уже отъехали на достаточное расстояние от Мемфиса; но жрецы не останавливались ни на минуту, безмолвно и решительно продвигаясь все дальше на запад.
Внезапно их предводитель остановился, с негромким восклицанием подняв правую руку; приглядевшись, Тия увидела впереди отделившийся от общей гряды холмов валун, похожий на закутанную с головой человеческую фигуру. Всадники спешились, и теперь уже бывшей царице тоже кто-то протянул руку, помогая покинуть седло. Негромко, тягостно зафырчали верблюды – подле них уже возились рабы, ослабляя седла и беря за поводья, чтобы отвести на водопой. После двух суток в темнице Тия и сама мучилась нестерпимой жаждой, а потому, завидев у одного из младших жрецов на спине небольшой бурдюк с водой, не сдержалась и протянула к нему руки; мгновенно чужая ладонь со спины легла ей на плечо.
Жрица Нейтикерт, а это была именно она – Тия сразу же узнала ее даже в темном плаще, край которого почти полностью закрывал лицо, и без каких-либо обыкновенных для ее положения украшений и знаков – протягивала ей тяжелую кожаную флягу без единого слова, и у бывшей царицы мерзко похолодело в груди:
– Мой сын, он… Ты же – ты…
– Пейте, – тихо, непреклонно отрезала Нейтикерт, вкладывая флягу в ее ледяные ладони и придерживая – пальцы у Тии дрожали столь сильно, что она едва ли смогла бы сделать хоть глоток без посторонней помощи. Простая вода, свежая и оттого неимоверно вкусная – слаще любого холодного вина или ячменного пива, которое подавали во дворце каждый день – буквально обожгла пересохшее горло своей прохладой, свела судорогой непереносимого почти наслаждения. На миг женщина забыла обо всем, кроме этого ощущения; затем ужас с новой силой стиснул ее сердце.
– Госпожа Нейтикерт, – отнимая от губ флягу, промолвила она уже тверже и попыталась при этом всмотреться в черные глаза жрицы – но те выражали еще меньше человеческих чувств, нежели обыкновенно, – госпожа, скажи, где Пентенефре, мой сын?
Каменное лицо молодой женщины чуть дрогнуло; на мгновение узкие, сухие уста ее чуть приоткрылись, словно она желала и не находила в себе сил сказать что-то. Тия стиснула руки под накидкой, мысленно приготовившись к худшему – вернее, мысленно возвестив себе, что примет с достоинством это худшее, ибо нечто внутри нее уже заходилось истошным воплем отчаяния – отчаяния матери, теряющей единственное дитя…