Когда-то в далеком детстве во дворце, будучи совсем ребенком, он часто не мог заснуть и прибегал в комнату матери: только в ее объятиях сын успокаивался и ложился рядом, а став чуть старше – уходил к себе, не забыв поблагодарить. На всегда холодном ложе Тии Пентенефре многие годы отставался единственным мужчиной – для нее, при всех молодых конкурентках и не вполне устойчивом положении, измена своему повелителю была непозволительной роскошью; когда же на владыку иногда находило полузабытое желание увидеть прежнюю любимицу, он всегда приказывал привести ее, а не приходил сам. Единственным ее защитником, единственной отрадой и самой большой болью для Тии был ее сын; всегда повторяя – и искренне веря в это – что ради его будущего она готова отдать что угодно, младшая царица боялась даже представить, что, напротив, Пентенефре станет жертвой на пути к осуществлению ее самого заветного желания…
Он знал помыслы своей матери с самого начала – едва появившись на свет, словно сразу предугадал собственную судьбу; страшился темноты, не зная даже причин этого – быть может, оттого и тянулся столь отчаянно к служительнице Нейт, загадочнейшей из богинь, ведающей скрытое от людского взора под неизбывным мраком ночи? Тия не знала этого: сын всегда был рядом, и поэтому она полагала прежде, что ей известны все устремления его сердца; но на мертвом, застывшем лице Пентенефре была запрятанная под маской вечного покоя горькая усмешка, сводившая бывшую царицу с ума.
Тия не заплакала. Пыталась и не могла проронить ни слезинки: огромное, страшное горе выпило ее всю до капли, не оставив ничего. Сухим немигающим взором смотрела она на то, что без внутреннего содрогания едва ли смог бы вынести и более привычный к такому человек. Единственным, что осталось нетронутым рукой палача, было лицо Пентенефре; ниже шеи, перехваченной багрово-синей полосой от веревки, начиналось нечто белое, слипшееся кое-где комьями, пестревшее пятнами бурой крови и затвердевшее намертво – более всего оно было похоже на сырую шкуру, не то козью, не то овечью, пропитанную каким-то схватившимся раствором. Острый звериный дух мешался с терпким запахом натрона и другим, страшным и противоестественным – растворяющейся там, под шкурой, медленно плавящейся мертвой плоти.
– Они намазали его тело смесью, которая вытягивает влагу из плоти, а поверх зашили в шкуру нечистого зверя, – пробормотал старый жрец где-то за спиной у Тии – та не шелохнулась даже, с трудом ловя воздух побелевшими губами. – Невозможно снять ее, не отделив мяса от костей…