Сначала я действительно жил в Париже, и именно там сколотил себе славу. Хотя, если говорить об славе – её в основном создавали мои шумные попойки и хулиганские выходки, а не картины.
Однажды, к примеру, я попал на вечеринку, где присутствовал сам Дали. Его жена, Гала, шокировала окружающих новым белым платьем, которое на первый взгляд выглядело очень консервативным, а на второй – совершенно неприличным. Я нагло ухаживал за ней весь вечер, и под конец усадил её в кресло, куда перед этим пролил немного кетчупа. Когда окружающие захохотали, старый мистификатор быстро выкрутился, приписав создание этой «новой палитры» самому себе. Он тут же усадил жену на лист бумаги и объявил полученный оттиск «шедевром менструально-критического метода». Но он был зол, чувство собственного величия изменило ему на мгновенье, и он ляпнул какую-то гадость про «соавтора». Фраза тут же была подхвачена владельцем галереи, где выставлялись мои работы, и появилась на следующий день в газетах.
Но я и вправду любил рисовать, и рисовал неплохо. Когда известность позволила мне стать достаточно независимым, я решил, что жить в Париже вовсе неинтересно, особенно если ты уже не заботишься о мнении болтливой богемы. Мне же самому было все равно, где жить. Единственное, чего мне хотелось – чтобы в городе, где я живу, ходило метро, как в Париже. И я переехал в Лион. Это даже улучшило мой образ: для критиков я превратился в эдакого гения-затворника, который возвысился над мирской суетой и творит свои шедевры в гордом отрыве от общества.
Такая жизнь меня вполне устраивала. Я подолгу гулял один, наблюдая людей в разных ситуациях – в метро, в парках, на рынках, иногда даже в тёмных кинозалах во время просмотра каких-нибудь экзотических фильмов, – и возвращаясь в студию, много работал. В Лионе я нарисовал лучшие свои вещи: японку, которая держит во рту сломанный гребень для волос; мальчика-официанта, смахивающего отражение неба с залитых дождем столов; и ещё несколько картин, среди которых наиболее известны «Безносый поцелуй» и «Музыка точильщиков».
Продолжал я и кое-какие выходки, разве что теперь они стали тоньше. Так было с «Кошкиной Стеной». Однажды мы с друзьями возвращались после зарисовок на природе. В метро в ожидании поезда я рассматривал серые стены, лишь кое-где расцвеченные рекламой да сомнительными надписями. А потом вынул синий мелок и быстро нарисовал кошку с длинной шеей и большими глазами. Мои приятели, не говоря ни слова, добавили рядом своих пастельных кошек: толстую жёлтую и облезлую чёрную.