Пятки, свежий пластырь на щиколотке, маленький фиолетовый синяк на голени, острое колено, воздушную, белую кожу, нити мышц, дорожку родинок от бедра, через живот к левой груди, – как будто кто-то набрал кисточкой акварельной краски, махнул и миллиарды брызг упали именно вот так – запредельно красиво.
– Так меня еще никто не разглядывал, – сказала она. И только после этого он рискнул и заглянул ей в лицо.
Но лица не было, все черты были какие-то смазанные и кривые. Он пытался зацепиться и поймать хоть что-то, хоть что-то знакомое, но неудачно. Вот рот – он съехал в усмешку, вот глаза – растеклись по вискам, нос дыряво выглядывает то справа, то слева.
– Иди-ка ты сюда, – сказала она голосом Лизы и даже если бы он сопротивлялся, не справился бы, когда она силой прижала его к себе, и он навалился на скользкое, упругое, неподдающееся и живое тело.
Горячее, успел еще подумать он, как его уволокло в явь.
***
Прошло пара дней. Об инциденте с падением в обморок все если и знали (конечно знали!), то разговоров не вели, по крайней мере в присутствии Петра Яхонтовича. Он надеялся, что из вежливости. На тему здоровья суеверные артисты старались не шутить, один только Труповицкий, встретив Петра Яхонтовича, сказал: «Хороша няша, но не наша!» и закатил глаза, да Эрна Яковлевна буркнула что-то о шлюхах на сцене, на что тот же Труповицкий философски заметил, что они все в какой-то степени шлюхи. И сразу извинился.
На Труповицкого репетиции новой пьесы влияли как нельзя лучше. Он стал общителен, весел и добродушен. Человек был на своем месте и предвкушал воплотить законный запой на сцене и в жизни.
Его-то и застал как-то в гримерной Петр Яхонтович, который после инцидента с обмороком все-таки людей старался избегать и не отсвечивал, что называется, появлялся, когда или все ушли из гримерной, или еще не пришли.
Труповицкий бездельничал, напевал романс собственного сочинения «Дух не мятежный, но ждущий любви» и пил портвейн. Может и не портвейн, но отчетливо чем-то булькал под столом. Пахло едко, сладко и дешево.
Труповицкий ему обрадовался.
– Но признайте, Петр Яхонтович, девица – просто космическая! Голая баба на сцене – это ж надо! Такого нам не простят в Староуральске. Нас линчуют. Повесят на воротах и фонарях. Вам-то хорошо, вы уже к тому времени будете висеть, по воле юного драматурга. А мы все, – Труповицкий высунув язык скорчил гримасу, наглядно демонстрируя как они все будут висеть.
На вопрос о Лизе, задав который Петр Яхонтович тут же пожалел, дал, что называется слабину, Труповицкий снова было осклабился, но заглянув в глаза Петру Яхонтовичу и увидев там что-то, выправился и перешел на доверительный тон.