– Пары виселиц.
Потом корил себя за пижонскую пошлость в духе Труповицкого, но мелькнувший ступор в глазах девицы того стоил. Казалось, у нее что-то перегорело внутри. Разрыв шаблона, вот как это называется, радостно подумал Петр Яхонтович. По-мальчишески подумал или по-стариковски, но настроение его обратно улучшилось несмотря на обжигающую боль в колене.
***
В Берлин не в Берлин, но квоту на выступление в областном театре Драмы вернули. По странному обстоятельству на экваторе лета, когда все закрыто и вообще не принято. Ни к селу, ни к городу, ворчал про себя Петр Яхонтович, еще бы начало в девять утра, чтоб наверняка. Но вернуться в Город, в театр этого Города, на его главную сцену было приятно. Этого на самом деле он и хотел. Очень хотел. Сильно.
В тот день он прочитал свое имя на афише. Афиша была та самая, с голой Лизой и черной полосой цензуры поперек. Только уже не закрашенной краской поверх, а стилизованной.
Потом к нему подошел Савельев. Сам. И сказал:
– Петя, мы с тобой не ладили последнее время… И вообще. Я бы хотел встретиться как-нибудь. Вспомним былое.
Дальше удивила дочь.
– Пап, прости меня, – вдруг сказала Настасья, обняв его прилюдно в фойе театра.
– За что? – спросил он.
– За то, что бросила тебя, тогда.
Он обнял дочь и уткнуться головой в ее вечно пахнущую чем-то сладким макушку.
– Петр Яхонтович, я кажется написал свое лучшее стихотворение! Поэму! Вот послушайте? – взмахнул руками ему навстречу в гримерке Труповицкий.
– Всю поэму? – спросил Петр Яхонтович.
– Она короткая. Послушайте!
– Вы уже того, мой дорогой, того-самого? Уже накатили как следует? – надменно спросила Эрна Яковлевна. Было видно, как она трогательно волнуется.
– Слушайте, ну же, друзья!
– Давай, только быстро, – Эрна Яковлевна отвернулась, а Петр Яхонтович не кстати подумал, что она вообще тут делает? В этом театре полно помещений, чтобы вот так опять по-провинциальному ютиться всем вместе. Может быть иначе она уже не может? Может это и есть, пусть такое, но чувство товарищества? Братства? Вместе.
– Итак… Внимание! Готовы? Итак. Ты меня никогда не любила! – продекламировал Труповицкий.
– Это все? – скорее с облегчение, чем удивлением спросила Эрна Яковлевна. А ей ведь наверняка предлагали отдельную гримерку, по заслугам, но она не пошла, продолжал размышлять Петр Яхонтович. Не пошла, потому что мы ей нужны. Потому что без нас она останется одна.
– Как вам? – засуетился Труповицкий, было непонятно всерьез он сейчас, или скоморошничает как обычно, – Чувствуете? Тонкость, наложенная на экспрессию, вылитая в лаконичной форме, ярко, как кровавое пятно на чем-то сером, однообразном.