– Вы – плагиатор, – сказал Петр Яхонтович. – Там дальше, «…это я тебя очень любил». Рыжий.
– Однако, Петр Яхонтович, – не смутился Труповицкий. – Я, можно сказать, дал вторую жизнь этому стихотворению, отрезав все лишнее.
– Жалкая попытка, – подвела черту Эрна Яковлевна и отвернувшись от Труповицкого спросила Петра Яхонтовича: – А вы знаете, что сегодня аншлаг? Ваша дочь будет? Она замужем?
Петра Яхонтовича с утра немного тошнило, во рту царил кисло-металлический привкус, поджелудка беспокойно копошилась в боку, отдавало в спину. Колено уже привычно простреливало до пятки. Петр Яхонтович провалился во внутренний мир ощущений, самоощупываний, круговерти вопросов самому себе, что там еще болит? Выросшая таким образом стена отчуждения надежно огораживала его от внешних шумов, и он с удовольствием спрятался за эту стену, выключив голос Эрны Яковлевны и даже слегка размыв изображение. Получалось неплохо, как на картинах Мане. Или Моне. Петр Яхонтович их постоянно путал. Но компенсировал это тем знанием, что это все-таки два разных художника.
Плохо быть старой развалиной, размышлял Петр Яхонтович, уютно огородившись от всего вокруг, а еще хуже понимать, что ты уже не исправишь, не починишь, не изменишь ничего, потому что нет у тебя на это времени, воли, сил, таланта, элементарного здоровья. Да и хрен бы с ней, с жизнью – сложилось, как сложилось, наплевать, по-другому не умею, мог бы, наверное, лучше, дальше, выше, сильнее, но не стал, не смог, так что хрен с ней с жизнью – все в конечном итоге справедливо. Но вот что несправедливо, так это вот эта немощь, скрип в костях, слабые мышцы, дряблая кожа, отвратительные пигментные пятна по плечам. Было бы неплохо лет до шестидесяти пяти гарцевать молодцом, а потом уже и не надо – можно и добровольно… В Японии стариков относят в горы, когда они становились слабыми и беспомощными. Вроде в Японии. Так давайте, отмерьте мне мои 65, 60, пусть 50 лет здоровой жизни, без болезней и неврозов, а потом забирайте сразу, все что осталось, в идеальном состоянии. Но нет, всю жизнь это медленное угасание, возраст дожития… Кажется, что этот возраст начинается уже сразу после рождения.
Под такие размышления Петр Яхонтович сам не заметил, как задремал.
Последний сон Петра Яхонтовича.
Вокруг него пульсировало солнце. Как будто полдень в самом разгаре. И жара со всех сторон. Сам он стоит в пивной, старой, еще советских времен. На грязных витринах четко видны разводы и следы высохших когда-то капель, в руке тяжелая кружка, пиво ледяное, стол липкий, шатается. Тык-так. Тык-так. Стоит только облокотиться посильнее. Тык-так.