Я попытался вытянуть из его окоченевших, окостеневших на век рук, этот сверток с хлебом, но его мертвые пальцы словно вросли в него, в этот хлеб, будто пустили в него свои корни и стали с ним одним целым. Этот хлеб по-прежнему был и оставался для него, уже мертвого целью жизни. Самой жизнью…которой у него уже не было.
Пересилив себя, с отвращением к себе, я сломал ему почти все мёртвые пальцы, чтобы забрать его хлеб себе. Мертвого он спасти его уже не мог, но мог спасти кого-то ещё живого…
Продолжив свой печальный путь, я вскоре нашёл на одной из заснеженных улиц этого несчастного города нужный мне дом, из которого и доносилось это едва слышная детская песенка.
Застыв перед обледенелой громадой этого дома, который кроме скорби ничего не вызывал, я начал внимательно вглядывается в его безжизненные окна, наконец решив откуда доносится этот голос, я зашёл в один из подъездов и поднялся на четвертый этаж. Именно на этом этаже находилась нужная мне квартира. Её входные двери были немного приоткрыты, они давно ждали меня. Пройдя через холодную пустоту коридора, я вошёл в одну из комнат. У её стены, на большой кровати, лежало два трупа заброшенные кучей какой-то одежды, словно кем-то землей присыпанные. В соседней с ней комнате всё повторилось. У книжного шкафа, прислонившись к нему навсегда, замер на полу старик, его мертвые глаза неотрывно и пристально смотрели на закрытые двери, ведущие в последнюю комнату, туда, откуда и доносился, слышался этот детский голос.
Осторожно, почти неслышно я открыл их и вошёл, по середине огромной выстуженной комнаты сидела девочка лет четырех-пяти, она во что-то играла, продолжая при этом что-то себе петь слабеньким усталым голоском. Он был по-прежнему еле слышим в мертвом безмолвии всеми брошенной квартиры, всеми брошенной не по своей воле.
Развернув сверток с хлебом, я отломал большой кусок и протянул его ребенку. Не обращая на меня никакого внимая, как будто меня и не было здесь, девочка бережно и осторожно взяла его и, не торопясь, стала жевать, словно и не была голодной, при этом она продолжала играть и тихонько петь свою, казалось, никогда не заканчивающуюся песенку, по-прежнему такую трогательную, такую щемяще-беззащитную, которая, казалось, своей невидимой нитью соединяла её с этим окружающим миром, если не с самой жизнью вообще. Оглядевшись, я увидел в углу комнаты старинную изразцовую печь, которую вскоре растопил книжками из шкафа и кусками паркета, выломанного из пола соседней комнаты. Плотно закрыв уже хорошо натопленную комнату, я уложил ребенка спать.