– Но почему нельзя смотреть на других, если они красивы? – с не наигранным недоумением спросил Никита, когда Инна сделала ему замечание из-за проходящей мимо милашки. – Разве это оскорбляет…
Инна одарила его ледяным взглядом. У Никиты пересохло желание продолжать.
Сейчас он уже не вспоминал о ее ранимости, детском выпрашивании ласки, о том, как Инна блаженно прикрывала глаза, когда они оказывались в одной постели. Но она была не Эля, и этого вмиг оказалось достаточно. Никита враз превратился из почитателя в вершителя.
У Инны зазвонил телефон. Не с самым радостным лицом она подняла трубку и выслушала потусторонние излияния.
– Мне что за дело? – недружелюбно спросила она и вновь замолчала.
Никита поморщился.
– Ну и что? Займись этим уже! Мы не в коммуналке тридцатых живем! – повышая голос и, по-видимому, еле сдерживаясь, но сохраняя непроницаемость, продолжала Инна.
С силой нажав на отбой, она обернулась к Никите с прежним беззаботно-сосредоточенным выражением.
– Ты таким обращением с ним себя возвышаешь? – сурово спросил Никита, глядя в упор. – Это он – твой тиран?
Инна ответила испуганным взглядом, который как будто вдавливался в нее и тащил ее голову назад. Какой-то непонятный осадок и обида, которую она не решалась показать, не давали ей говорить.
– Много ты понимаешь…
– А тут нечего понимать. Задрало меня быть твоим мальчиком на побегушках.
– Может, ты и уйти хочешь? – издевательски спросила Инна, скрестив руки.
– С превеликой радостью.
Никита в полнейшей прострации смотрел ей вслед, чувствуя, как первый шок сменяется бешенством.
Вчера… я не хочу переписывать здесь этот диалог. Лермонтов был прав – это непередаваемо, если говоришь с дорогим человеком о чем-то настолько личном, необъяснимом, срастаешься с ним в этой исповеди наедине. Здесь сами слова механистичны, значение играет атмосфера спущенных штор, запах кожи, тембр, скорость речи, глаза… То, что каждому, кто испытал это, так дорого.
Тихий свет опутывал комнату. Что-то уютное, терпкое, как в детстве вечером первого снега, отдавалось в мой живот. Огни ламп накаливания с их теплым сиянием свечей, стихи читаемой вслух прозы завораживали, тянули за собой. И тут Илья сказал мне:
– А ведь я дочь потерял. Поэтому мы с Мариной и расстались.
Не то, чтобы я не подозревала. Сложно было не заметить его скрытую хроническую грусть, размельченную чувством вины. Странно и страшно писать это. Я всегда ненавидела заносить в дневник то, что не способно зарядить или заставить задуматься. Но сейчас мне надо переварить это, стряхнуть с себя. Анюта… была не одна. Это смахивает на завязку дурного триллера с плохими, но популярными актерами. Как-то я все ухожу от темы, чтобы не писать это и не заставлять себя снова переживать разъедающее. Порой мне тяжело даже ответить на ироничное сообщение – сердце бьется…