Таня читала, возвращалась к началу, проговаривала губами, словно это могло помочь изменить смысл и, оглянувшись на других, спрятала листовку в рукав. Она не хотела смотреть в лица. Казалось, что все, кто только что, как и она узнал о грозящей опасности, ринутся к мосту прямо сейчас, а им – Светланке, Мише, родителям и ей – не хватит места.
"Всем, кому дорога жизнь, предлагается в течение двадцати четырех часов со дня объявления, оставить город и выйти к американскому мосту. Оставшиеся после указанного срока будут считаться сторонниками мятежников. По истечение двадцати четырех часов пощады никому не будет, по городу будет открыт самый беспощадный ураганный артиллерийский огонь из тяжелых орудий, а также химическими снарядами. Все оставшиеся погибнут под развалинами вместе с мятежниками, с предателями, с врагами революции рабочих и беднейших крестьян".
Таня положила листовку перед мужем, как только тот сел за стол. Аппетит пропал. За них все определили. И за мать с отцом и за Светланку и за старика-паралитика Никольского, живущего в доме напротив. "Хорош мятежник", – Звягинцев закурил.
– Мы не имеем права, Миша. Подумай. Ты не можешь, не должен, – Таня говорила торопливо, уткнувшись лбом в спину мужа. – А потом мы повенчаемся, давай? Это боженька на нас сердится, потому все у нас не так.
Звягинцев чуть не проговорился. Он хотел сказать, что уже обвенчан. Венчание прошло полтора года назад, в тихой церквушке Борисоглебска. Тайно, на их с Машенькой грех, один на двоих. Свидетели – полуслепой старик со старухой, приглашенные самим батюшкой, все кланялись да вытирали слезящиеся глаза, радовались.
– Перед богом беру тебя…
– Перед богом…
Звягинцев смотрел в окно. Недалеко было такое же – широкое, приветливое, зовущее полуночным светом.
И разговор он помнил, как любой другой; до слова, до жеста. С Машей он чувствовал себя не притворным, простым и искренним. Когда Михаил Николаевич говорил, она с каким-то почти детским восторгом слушала его, а если была не согласна, отвечала безапелляционно, часто резко, со страхом замечая, как удивлен Звягинцев. Он чаще стал смеяться и хотел проводить здесь времени больше, чем мог себе позволить. Маша не спрашивала о его семье, но он был ее семьей.
Как-то зимой, провожая Михаила Николаевича, Маша поправляя шарф и глядя на него, как если бы хотела быть на его месте, тихо проговорила: "Не уходи". Звягинцеву показалось, что нужно остаться. Он шел по улице, освещенной тусклыми фонарями, и все думал – а так ли было нужно.
– Маша, тебе надо уехать.