– А-а-а! – подал голос мужик. – Пиздеть-то ты и прежде был горазд. За то и висли на тебя. Ни одной не пропустил, никого не пожалел, – он склонил голову, вновь закурил, и, остывая, пробормотал, – козел ты Петя.
Деда оставляли силы, в голове мутилось, из глаз закапали слезы, может, уходила из него последняя ярость. Может, он каялся. Плакал беззвучно. У меня больно саднило грудь и руки.
Мужик курил, щурился от дыма и крякал.
Сейчас понятно, почему крякал мужик и почему плакал дед.
Двадцать лет в начале жизни представляются чем-то бесконечным, немыслимым. А они – дед, мужик – перешагивают за прожитые двадцать лет через один толчок крови, через один удар сердца.
Мужик глубоко затянулся, оторвал зубами изжеванный конец папиросы, воткнул чистый окурок деду в зубы, дед жадно втянул в себя дым.
Темнеет в степи быстро…
Сорок третий год начинается мокрым снегом, слякотью, порывистыми ветрами. Немцы оставили станицу, и она словно вымерла. Не слышно коров, собак. Издали вдруг подавал голос одичавший, изголодавшийся табун, лошади заходили и в станицу, но ненадолго.
Жутко и зябко на улицах, пусто.
А ожило все враз и вдруг: высовывались из-за забора головы, приоткрывались калитки, стайками устремлялись на главную улицу пацаны… мокрые и унылые входили казаки, несли с собой запах гари, дыма, гниющих ран. Чавкала, хлюпала грязь под копытами понурых лошаденок, отлетала ошметками из-под колес скрипучих телег. Непривычно чернели на казачьих мундирах чужие свастики, казаки прикрывали отход немцев.
Вечерело.
Дед под навесом доил корову, пес лежал рядом и с тоской поглядывал на островки грязно-белой кашицы, на мутно-коричневые лужи у самого навеса.
Неожиданно и скрипуче распахнулась калитка.
– Эй, кто есть? – казак не спеша входил во двор, лошадь оставил за воротами.
Дед не успел подняться, как пес сорвался с места и, гремя цепью по проволоке, бросился навстречу гостю, тот сорвал с плеча карабин… Во двор входили еще двое казаков и женщина…
Дед, прихрамывая, метнулся к воротам, схватил цепь и потащил пса к будке, но тот успел-таки цапнуть казака за голенище, и казак, клацнув затвором, выстрелил один и второй раз по псу… Не попал…
Пес прыгал, рвался, дед, молча, стоял у будки и держал цепь, пес метался.
Казаки у ворот захохотали:
– Ну, Митрий, ну, атаман… тебе патронов подбросить?
Митрий зло выругался, поминая и мать, и бога, и душу. Выстрелил еще раз, пес продолжал метаться. Дед молчал.
– Карабин! Дайте карабин! – заорал Митрий, он дергал свой затвор, но тот не шел – заклинило, а казаки посмеивались, не спешили. Вдруг женщина, выхватив карабин у одного из казаков и оттолкнув его, не целясь, с маху выстрелила по псу раз и второй. Вторая пуля попала в голову, а перед тем пес, метнувшись в сторону, опрокинул ведро с молоком, пенистое и теплое полилось оно в заснеженные навозные лужи.