Дед, прикрывая надолго глаза, вязал зачем-то цепь с убитым псом к крючку у навеса.
Женщина опустила карабин.
Митрий подошел к деду, узнал.
– Га, есаул, ты? Петр Ерофеич? Корову доишь! Вот так-так! Не вижу, чтоб ты собирался. Га?! Или как?
– Так. Сапоги я шью. А ты че, пришел собаку мою убить?
– Ладно, поговорим. Открывай ворота. Заночуем у тебя.
– Ночуй, только тиф в доме, жена и сын третью неделю лежат.
Митрий ткнулся в дом и скоро вышел:
– Открывай, открывай, сапожник. Кой черт мне твой тиф… но однако, чтоб не высовывались из своего угла, понял?!
В доме дед засветил фитилек на масле, собрал на стол; жена и сын тихо лежали на печи за занавеской.
– Что ж ты, Георгиевский кавалер, забыл про свои хутора и конюшни, сапоги шьешь. На вот подлатай, – Митрий бросил деду свой сапог с разодранным голенищем и следом стоптанные женские сапожки.
Присел к столу отломил кусок хлеба.
– Не пойму тебя, Петр Ерофеич, выделили взамен халупу, в твоем доме сельсовет разместили, власть свою поставили. М-м? И ты их сапожками обшиваешь, немцы пришли и немцам шил.
Дед налаживал сапожную лапу, молчал.
– А щас возвернутся, опять примешься обшивать гадов? Га? – Митрий стукнул кулаком по столу, подскочил фитилек в плошке, запрыгали тени по потолку.
Дед встал, прошел в соседнюю комнату, засветил там фитилек и принялся стелить постель.
Женщина и Митрий переглянулись, женщина опустила голову, перестала есть.
– Ты, есаул, стели нам отдельно, – Митрий хлебнул квасу из кринки, усмехнулся, кивнул в сторону казаков:
– А этих двоих хоть рядом с собой положи.
Вскоре дом затих. Не спали, может быть, моя бабка, жена деда, да сам дед, придвинув фитилек поближе к сапожной лапе, орудовал шилом, дратвой, иглой.
Ближе к утру из соседней комнаты, раздвинув занавески, вышел Митрий, скосил глаз на деда, ничего не сказал, вышел в сени, скрипнул дверью во двор, а потом долго и шумно мочился прямо с порога.
Когда вернулся, долго ворочался на своей кровати, сопел, потом поднялся, постоял… И дед, опустив руки, видел, как Митрий, осторожно ступая, похрустывая суставами, пробрался к постели женщины.
Дед заканчивал латать последний сапог, склонился, засунул руку вовнутрь, погладил короткое голенище, потом насадил на лапу и занялся каблучком. Услышал возню, тяжелые вздохи, грохот, и громкий шепот:
– До венца не будет ничего, Митя. Не будет.
Митрий закурил. А дед, покончив с каблучком и притушив пальцами фитилек, прилег на скамейку у печи. Вера, моя мама, свернувшись клубочком, спала рядом на полу, на овечьем полушубке.
Светало.
Вскоре в окно с улицы постучали.