Схватив за руку, Глеб не дает мне нанести второй удар, а вместо этого сам бьет кулаком, отбрасывая меня к стене. Больно ударившись, издаю крик отчаянья и боли, но по привычке
заглушаю, чтобы его не услышала Ляля и не дай бог не стала свидетелем этого всего. Ее детской психике не надо этого видеть. Хватает того, что она часто видит меня в крови.
— Легче? – с трудом открыв глаза, спрашиваю Красавина, улыбнувшись, как ненормальная. — Скажи, от того, что ты меня будешь бить, тебе лучше?
Глеб медленно ко мне подходит, не сводя безумного взгляда с моего лица. Пару минут дает себе, чтобы насладиться моим больным видом, а после опускается на корточки и грубо хватает за подбородок, оттягивая его вниз.
— Легче? – кричу, не дождавшись ответа. – Ответь! Легче?
У меня истерика… Я отвыкла от этого. Отвыкла от боли с Тиграном. Он меня приучил к ласке и мыслям, что я человек, а теперь… то, что происходит сейчас — это как кошмар, вновь появившийся в моих снах.
За свой крик я получаю пощечину, а затем еще одну, еще одну и еще одну, пока не чувствую кровь во рту. Сплевываю ее на ботинки стоящего напротив Красавина. Делаю это не специально, а случайно. Взглянув на свою обувь, урод остается недовольным и, вытерев грязь, перемешанную с кровью, об мою одежду и даже оголенные участки кожи, бьет носком ботинка мне по ребрам, вызывая болезненный стон и крик.
В этот раз ничего не ломаю… в этот раз он ничего мне не сломал. Потому что когда что-то ломает, болит. Адски болит… а сейчас… это разминка перед балом. Балом, который должен начаться вечером… если начнется.
— Я обожаю бить маленьких шлюшек, решивших, что могут со мной препираться. Ты распустилась, Элина… Забыла, каково быть, жить в моем доме и быть моей? Забыла о наших веселых ночах? Или о комнате, где ты без остановки кричишь, прося остановиться? Или об уроках воспитания?
— Пошел к черту! Чтоб ты сдох! – выплевываю, ехидно улыбнувшись, хоть улыбка дается через боль.
— Да-да, но ты первая отойдешь в мир иной, — смеясь, говорит он, а после делает шаг от меня. – Вечером договорим, — подмигивает. – Продолжим наш славный и приятный разговор, а сейчас у меня дела.
— Будете с отцом обсуждать педофилию? И то, что лучше сейчас идет? Каких детей лишать родителей в этот раз? Чью детскую жизнь сломать в этот раз? – говорю, совсем не соображая, что этим могу вызвать очередную порцию побоев.
Едет крыша. Больно. Страшно. Невыносимо одиноко. Уничтожающее страшно.
— Рад, что ты вернулась, Элина. Я скучал по твоему острому язычку и по тому, как после я учу тебя меньше язвить, занимая рот другими делами, — откровенно ржет, но все отходит от меня.