— О, вообще-то, — я пожимаю плечами и отстраняюсь. — Вот, пожалуйста.
Он хмурится.
— Что?
— История с фальшивыми парнями и связями-это то, чего никто обо мне не знает. Ну, почти никто. Я имею в виду они знаю, но больше никто. Даже Фиона.
Он выгибает бровь.
— Интересно.
— Теперь ты тоже.
Он ухмыляется.
— Мне повезло.
— Но это значит, что теперь твоя очередь. Что-то, чего никто или почти никто не знает.
Лев ухмыляется.
— Что ты ищешь?
— Я не знаю! Я имею в виду… — Я пожимаю плечами. — Твое тайное хобби? Что ты отчаянно хотел стать фигуристом, когда вырастешь? Что-то о твоих родителях?
Его лицо темнеет, когда я говорю последнее.
— Извини, — быстро говорю я. — Не бери в голову.
— Нет… — Лев хмурится. — Я могу тебе сказать.
— Тебе действительно не нужно…
— Lastachka, — рычит он. Он смотрит мне в глаза. — Я хочу.
Я киваю и соскальзываю с него, прижимаясь к нему на кровати.
— Свою мать я не знал. Мой отец сказал, что она была шлюхой и ведьмой, что, вероятно, означает, что она была святой.
Я улыбаюсь.
— Твой отец все еще жив?
Взгляд Льва становится жестким. Он кивает.
— Да-, - хрипло говорит он. Я наклоняюсь к нему и целую его в грудь.
— Давай поговорим о чем — нибудь другом…
— Это от него.
Он вытягивает руку перед нами, поворачивая ее так, чтобы тусклый свет улавливал тени рубцовой ткани. Я задыхаюсь от ужаса, когда понимаю, на что смотрю. Моя рука взлетает ко рту, когда мое сердце разрывается.
— Лев…
— Он был — является — чудовищем. Я был на улице в одиннадцать, потому что покончил с ним.
— Ты был на улице в одиннадцать?
Он спокойно кивает.
— Санкт-Петербург. Вообще-то, там я и познакомился с Виктором.
— Мне так жаль, — я тихо задыхаюсь. — Я собиралась сказать, что мой отец-придурок, но…”
— Ну, мой отец никогда не заставлял меня ни на ком жениться, — ухмыляется Лев.
— Что ж, приятно это слышать, — хихикаю я.
Он притягивает меня ближе к себе, наклоняется, чтобы поцеловать в макушку.
— Мое прошлое… мое детство… — Он делает глубокий вдох. — Все это-тьма, которую я держу при себе. Это не значит, что я не могу поделиться или не могу отпустить, или что-то из того дерьма, что сказал бы психиатр, — рычит он. — Дело в том, что я не хочу никому причинять этот ужас. — Он поворачивается ко мне. — Особенно не такому хорошему, как ты.
Он наклоняется, чтобы нежно поцеловать меня. — Но никто, кроме Виктора, не знает об этих шрамах. Или человек, который дал их мне.
Я киваю и придвигаюсь ближе, чтобы снова поцеловать его. Поцелуй затягивается и становится глубже. Я стону, медленно опускаясь к нему на колени. Я чувствую, как сильно он прижимается ко мне, и я стону, когда растираюсь об эту толщину.