— Дина Юрьевна.
— Полных лет…
— Семнадцать…
— Аварию помнишь?
— Авария…
Вспоминаю резко вспыхнувшие огни фар. Полет и удар.
— Да.
— Телефон родителей?
Цифры в голове путаются. Сорок… Сорок семь… Или сорок один…
— Нет.
— Адрес?
А смысл? Приедет, будет только орать! Не могу ее видеть.
— Нет…
— Ясно. В общем, так, Дина. Двигаться тебе нельзя. Смещения и трещины у тебя. Везде. Пара переломов. Кости у тебя хрустальные! Как не изломалась вся — загадка. Видимо, мышечный каркас спас. И то, что не успели разогнаться. Мы что могли поправили. Лежишь смирно. Ждешь хирурга и других специалистов.
— Что? — всхлипываю я.
— Ох… — Обезболивающим ты накачана под завязку. Больше пока нельзя. Иначе, врачи диагностику не смогут сделать. Терпи…
— А Паша?
— В реанимации твой Паша. Живой… Но в себя пока не приходит.
— Воронин, — шепчу я.
— Телефоны, может, родителей знаешь? Он номер с мотоцикла снял. Документов нет собой.
— Швейцария… Из школы… — «мы» опускаю, не хочу, чтобы пока сообщали маме. — Он. Он из Швейцарии.
— Аа… Поняла. Хорошо. Найдем! Твоих родителей имена?
— Они не здесь.
— Кого искать-то?!
— Некого.
Она уходит, я закрываю глаза, возвращаясь в свое ноющее как больной зуб тело.
— Швейцарские эти… Без мозгов. То рейсинг, то байки, — слышу в коридоре. — Куда только родители смотрят?
— На курсы акций они смотрят, Галя. А от детей тачками откупаются. И вместе с тачками потом утилизируют.
Так и есть…
И всю ночь я словно в аду. Одна. В ужасе смотрю в потолок. В ужасе, потому что не чувствую, как шевелятся пальцы на ногах. А через лоб я фиксатором притянута к кушетке. И не могу поднять голову, чтобы посмотреть. На шее какой-то объемный ошейник.
Мне так плохо и неудобно. Но это и рядом не стоит с тем, как страшно и одиноко.
Я не плачу. Просто смотрю в потолок. И стараюсь ни о чем не думать. Я вспоминаю японский язык зачем-то. Потом английский.
Утром боль усиливается и приходят врачи. Разные… много… Ничего не говорят конкретного. Обсуждают витиевато на своем эльфийском мой позвоночник.
— Я смогу ходить? — поймав взгляд очередного, решаюсь я на вопрос.
— Будем надеяться, — подбадривающая улыбка.
Супер.
К обеду меня аккуратно заковывают в корсет. Ставят капельницу. Меня отключает. Сквозь сон я слышу, как они разговаривают за дверью. Я мало что понимаю. Но понимаю, что двигаться мне нельзя, иначе я рассыплюсь на осколки. Потому что моя костная ткань слишком хрупкая.
А в капельнице у меня что-то такое, что заставляет равнодушно засыпать, а не агонизировать от ужаса.
Вечером приезжает мама…
Смотрит в окно с тупым растерянным выражением лица. Я не вижу его. Я его чувствую по звенящей тишине в палате.