— Ты ни разу со мной не увиделся за это время! Не приезжал, не звонил!
Стало вдруг стыдно до тошноты. Правда это. Я после похищения и не подумал с ней повидаться. Но мы раньше тоже могли не видеться месяцами, хоть и жили в одном городе, не говоря уже о моем отъезде за бугор. И никогда ее это не задевало и не волновало. Мне так казалось.
— Я думал ты злишься. Из-за свадьбы этой.
— Я злюсь! Я просто в бешенстве! Но ты мой сын! Единственный, а из-за этой…
— Ма! — отстранил я ее, держа за плечи. — Не надо. И слез не надо. Ничего не изменят ни слова, ни слезы. Нечего тут менять, мам.
Она смотрела пристально на меня с пару минут, постепенно беря свои эмоции под обычный железный контроль и вытирая глаза платком.
— Когда ты таким стал? — спросила она как будто больше у себя, а я пожал плечами. У меня нет ответа на это, я никаких переломных изменений в себе не ощутил так-то. Таких, что раз — и мир по-другому видеть стал.
— Я пойду, мам. К ней, — стоять на месте, даже с ней, даже осознавая, что надо, — это как наживую себе нервы ножом полосовать.
— Ты же осознаешь все последствия, — мама не спрашивала, но я все равно кивнул. — Что же… значит, ничего уже не поделать. Ладно, до встречи, сын.
Ни объятий, ни дежурного поцелуя в щеку. И на заднее сиденье садилась уже мама, какой я привык ее видеть — ледяная невозмутимая особа королевских кровей. А я шагнул к калитке и уперся пальцем в звонок, да так и держал, пока она не распахнулась и передо мной не предстала явно заведенная не на шутку моя мелкая.
— Мажор! — произнесла она, прищурившись зло. Неужто мама ее так обидела, что прилетит сейчас мне?
— Ли… — только открыл я рот, когда она сграбастала меня за рубашку и рывком втянула во двор, с грохотом захлопывая калитку. И тут же буквально вскарабкалась на меня, обвивая руками и ногами. Вогнала безжалостно ногти в затылок и столкнула наши рты с такой силой, что мигом стало солоно. Я подхватил ее под ягодицы, сжав их и застонав в ее рот от наслаждения. Развернулся, упирая мою девочку спиной в полотно забора, и просто ухнул в наш поцелуй. В башке грохотало так, словно и в разуме и во всем теле одна за другой лопались стальные изуверские оковы.
Можно-можно-можно! Можно эти губы, что чуть ли моих не жаднее, можно ее тело в моих лапах бесстыжих, можно ее вкус допьяна, можно дышать ее ароматом, можно ощущать жар между ее ног, которым она трется о мой стояк, зверски изголодавшийся. Нам все теперь можно! И стоны, не поймешь сразу: ее или мои эти, и мягкость ярких кучеряшек полными горстями, и невесомость под ногами — все это тоже можно.