— Дай я поправлю, простынет, — шепотом сказал Белозеров.
Нина отодвинулась, понаблюдала, как он закутывает дочь в одеяло, проговорила:
— Все равно сбросит. Сбросит, свернется в клубочек, ножки под себя, — и так будет спать.
Белозеров обрадовался тому, что жена подала голос: решил, что размолвка позади. Но он ошибся; разобрав постель, Нина отошла к письменному столику, села на стул.
— Если ты действительно сошел с ума, — она подчеркнула последние слова, — держать не буду. Можешь уходить, следом не побегу и в парторганизацию жаловаться не стану.
Лицо у нее было белое, зеленоватые глаза косили от волнения.
— Ты напрасно придала такое значение моим словам, — пробормотал Белозеров; он чувствовал себя преступником. — Я никуда не собираюсь уходить. Просто так спросил...
— Я говорю серьезно. Мысли не допускаю, чтобы стала препятствовать, если у тебя кто-то появился! Любишь другую — уходи.
— Да нет у меня никого, — сказал он, теперь уже твердо, с досадой. — Нет, понимаешь?
Она долго испытующе смотрела ему в глаза, стараясь понять, говорит он правду сейчас или правдой было то, что она предположила, когда услышала слова, потрясшие ее.
Белозеров выдержал взгляд, Нина будто бы успокоилась, стала раздеваться.
Сморенные усталостью, они уснули сразу. Среди ночи Белозеров вдруг проснулся, словно его кто-то толкнул. Не понимая, что произошло, он несколько мгновений лежал не шевелясь, потом понял: Нина плакала. Его душу заполнила острая жалость к жене; он шептал ей ласковые, успокаивающие слова, поглаживая по мокрым от слез щекам, убеждал, что ничего не случилось, что она сама придумала свое горе. Нина притихла, забылась. И как только Белозеров остался один на один с собой, перед ним возникло лицо Дины. Оно было смутным, расплывчатым, лишь большие светло-карие глаза он видел четко, словно на картине.
— «Я действительно сошел с ума, — думал он. — Что же мне делать? — Но тут же сказал себе: — Все уже сделано, все решила Дина». Закинув руки за голову, Белозеров смотрел в серый сумрак, заполнявший комнату, и убеждал себя, что все хорошо, а в душе ртутным серебром стыла холодная заводь тоски...
Утром Белозеров встал по обыкновению рано. Надев старый костюм и резиновые сапоги, он спустился во двор. После того, что произошло, уехать в Сухой Бор ему казалось невозможным. Открыл дровяник, взял пилу-лучковку и топор.
Из всех домашних работ пилка дров ему была больше всего по душе. Руки радуются нагрузке, глазам в удовольствие следить за разлетающимися белым веером опилками, грудь ходит, как кузнечный мех, голова свежа, будто лесной родник. И колоть березовые дрова приятно. Ставишь кругленький толстенький катыш на бревно, приподнимаешь топор на полметра, с размаху бьешь острием по белому срезу, и катыш разваливается на две части. Надо только ударить обязательно по центру среза. Если не попадешь и ударишь сбоку, лезвие топора увязнет, и его придется вытаскивать, долго расшатывая поскрипывающее топорище. Целый кубометр Белозеров переколол, ни разу не промахнувшись.