— Приятное обхождение, — сказал Ядрихинский, — вещь, само собой, нужная, да не в ней дело-то. Главное — как платят за работу. Ты на меня и кричи, и командуй — приказывай, только заплати как следует, работать буду на совесть. А чего толку, ежели обходиться будешь хорошо, а ничего не заплатишь.
— Против заработка возразить нечего, Калистин
Степанович, — согласился Белозеров. — Собственно, вы оба вместе уже сказали, чем определяется отношение людей к труду, или, если говорить масштабно, участие в историческом творчестве: сознательность — раз, материальная заинтересованность — два. И только так. А отнюдь, — глядя на Шумбурова, с ударением проговорил Белозеров, — не повелениями.
— А-а! — Шумбуров отмахнулся. — Слова, слова!
Он похлопал по рту ладонью, изображая зевоту, и повернулся к комнате спиной. Когда дверь за ним закрылась, Рамишвили сказал:
— Ай да спасибо! Хорошо вы его осадили, Алексей Алексеевич!
— Если он и на практике придерживается своей философии, можно себе представить, каково с ним работать! — сказал Белозеров. — Не приказ, а способность думать, научно организовать труд — вот что нам нужно.
— Добыли приборы? — встрепенулся Рамишвили.
— Все в порядке. — Белозеров усмехнулся: «Вот как он понимает: приборы в данную минуту и есть научная организация! Молодец!»
— Вай-вай, моя дорогая, вай-вай, золотая! — Рамишвили прошелся по комнате в горском танце, круто остановился посередине и погрозил в закрытую дверь кулаком: — Мы вам покажем!
Затем взял чайник, ушел за кипятком. От форточки, выбросив сигарету, оторвался Ядрихинский, обратился к Эдику:
— Ну, дак как? Согласен?
— Ладно, пусть будет по-вашему, — сказал Эдик; по тону голоса было слышно, что он недоволен.
— Договорились! — Ядрихинский оживился, надел кепчонку и, попрощавшись, ушел.
— О чем это вы? — поинтересовался Белозеров.
— Обычная история! — раздосадованно проговорил Эдик. — Как только моей бригаде достается помещение для работы получше, чем ему, так сразу: «Давай поменяемся!»
Вернулся Рамишвили, заварил чай, посадил Белозерова за стол. Угощая его и Эдика чаем, он намазывал для Эдика хлеб маслом, подкладывал, приговаривал:
— Кушай, моя радость! Кушай, о бесценный повелитель двух десятков воль! Ибо если ты не будешь кушать, маляры объединят свои мелкие, недостойные воли и сбросят тебя с высоты, на которую ты успел забраться в двадцать лет!
Белозеров, слушал его, посмеивался; он знал, что Рамишвили считал себя обязанным Эдику жизнью. Однажды на танцплощадке какой-то парень посоветовал Рамишвили не подходить к девчонке, с которой он танцевал. Девушка эта Рамишвили не так уж и нравилась, но из принципа он решил не уступать. Кончилось дело дракой. Против Рамишвили было трое, ему крепко намяли бока, могло быть и хуже, если бы не Эдик. Он выбил из рук хулигана нож.