— «Он врезал своим молотом по её наковальне, что высек искры».
— Что-что ты сказала? — ржет над моим ухом Федор.
Я что, это вслух сказанула? Мама миа! Иногда такую дичь нелепую выуживаю из недр памяти, при этом совершенно выпадая из реальности.
— Я говорю, сама так отощала, что и тебя съем, и завтраком это дело заполирую, — отважно оборачиваюсь к нему лицом. — Так что, медвежоночек ты безсоусный, вовремя проснулся. Еще чуть-чуть, и никакого бы завтрака не увидел. Так заморить девушку, ай-я-яй, — провожу большими пальцами по небритым щекам, и делаю большой «ам» или «клац» у его носа. — Сейчас сожру тебя вместо шавермы.
Какой же он. Так и хочется ижмякать, покусать, зацеловать. Впервые меня так торкнуло. Ой, опять эти бабульчатые деревенские стародавние словечки. Нет-нет, да вспомнятся из бабушкиного лексикона. Хорошо, что только мысленно, а не вслух.
Он отклоняется. Видимо, нос спасает. Смеюсь над его реакцией, не сдерживая себя.
Естественнее, Ева, надо. Проще-проще.
Вжимаюсь носом в его шею, закрываю глаза и вдыхаю Федечкин запах, который заставляет дрожать каждую мою клеточку, а также пробуждать всех пресловутых бабочек, вспорхнувших лихо внизу живота.
— Это кто еще кого съест, — парирует зеленоглазый, когда я медленно поднимаю голову от его плеча и заглядываю в глаза.
О, а в помещении они у него уже не желтые, а серо-зеленые.
— Ева, а по попе? — буквально жамкает мои булочки своими большими ладонями горячий и слегка рассерженный мужчина. — Сейчас же пиз*ец тебе будет.
Вот и угрозы опять пошли в ход.
— Ты, однако, к моей заднице неравнодушен? — подразниваю в ответ.
— Ну, все! Сама напросилась, — подхватывает меня под попу и тащит, нет, не к постели.
К креслу. В нем удобнее самому усесться и меня устроить на своих коленях, уложив животом вниз.
— Может не надо? — фыркаю, находя ситуацию до смешного нелепой.
И тут же хохочу, вспомнив в рифму: «Надо, Федя, надо».
Вслух не озвучиваю, к счастью. Мало ли?
И так. Почувствуй, как говорится, себя Анастейшей Стил*.
— Знаешь, что общего между новой буровой установкой и красивой женской ножкой? — сексуально-низким голосом задает вопрос мой экзекутор.
Его рука в это время скользит от моей щиколотки вверх, до внутренней стороны бедра, вызывая натуральный набег из полчищ мурашек на коже.
— И что же? — задерживаю дыхание.
— Чем выше забираешься, тем больше дух захватывает, — отвечает он, и сразу же смачно шлепает по моей ягодице.
Дергаюсь от его коварности, закусив губу. Усыпил, значит, внимание лаской, гад.
— А-а, — больше от возмущения, чем от боли ахаю, когда он нежно поглаживает отбитое место. — А шейку целовать, а ручки? А ножки?